Ламашту, ослабев, падает на колени, утыкается мордой в мягкую могильную землю, в сантиметрах от копыт, твердых, как корни гор, и горячих, как лава, каменная кровь. Китти придется постараться, чтобы сдержать себя, чтобы не коснуться их. Она простирается в жесте полного подчинения: руки раскинуты крестом, лоб, нос и даже губы вжаты в землю у ног господина и повелителя. Демоница знает точно: он, ее хозяин, никуда не уходил, не отпускал ее — господин всегда был здесь, в ней, прорастая насквозь отравной и чужой, но всепоглощающей жаждой.

Крови в жилах так много, она перемещается толчками, давя и распирая стенки сосудов, шумит в ушах, вламывается в мозг с силой морского прибоя. Не только кровь разрывает тело Китти: господин тянет Ламашту в одну сторону, сестра — в другую. Сестра ее любит, но морит голодом. Хозяин — всего лишь использует, но кормит до отвала. Надо выбирать — любовь или сытость. Ничего сложного, люди все время делают этот выбор, рассказывают о нем, поют и плачут. Однако демоны вроде Ламашту — не люди. И не боги. И не подчиняются ничьим законам, кроме законов собственного сердца. А ведь помимо сердца у нее есть плоть, жаждущая и алчущая. Вот почему выбор — это так тяжело.

Демоница выпрямляет спину, запрокидывает башку и воет — тоскливо, на длинном, длинном выдохе.

— Хочешь есть, девочка? — спрашивает рогатый властелин ее жажды, а через жажду — и всей ее плоти. — Я могу насытить тебя на столетия вперед, только попроси меня… хорошенько попроси!

Весь он как одно долгое движение — тянет из Китти жилы, наматывает на темную ладонь с красными полосами света вдоль фаланг, наматывает — и снова тянет.

Хищные лозы желания ползут глубоко внутри и под их легкими касаниями сжимаются желудок, печень, матка. Кровь пенится, обваривая сердце и легкие, кипит и обжигает тело изнутри. У Ламашту нет сил сопротивляться собственному огню. Она подчинится. Она предаст сестру.

тихо напевает хозяин в самое ухо Китти.

Ламашту снова воет, вой переходит в скулеж, в щенячье хныканье.

— П… по… мо… ги…

— Я помогу, помогу, маленькая, — шепчет голос, от которого оживают волоски на коже запястий, жаркая волна поднимается к плечам, вздыбливает шерсть на загривке, и вот уже вся грива Китти колышется, словно у четвертой горгоны, отливая багрянцем в свете глаз господина. — Когда ты заберешь ее ребенка и принесешь мне. Вот тогда ты получишь столько крови, сколько захочешь — любой крови, людской, божьей, демонской. — Короткий жестокий смешок и снова шепот: — У твоих братьев на диво вкусная кровь. Сытная, сладкая. А какое у них мясо… Амброзия, пища богов.

— За… чем… тебе… ре… бе… нок… — рвано выдыхает Китти своей непригодной для человеческой речи пастью.

— А это уж мое дело, животное.

Господин сердится. «Девочка» говорит он ей, когда просит, уговаривает, лжет. «Животное» — когда отказывает, злится, пытает. И этот дикий, пронзительный взгляд, весь — желание и голод. Такой же, как внутри у Китти. Нет, сильнее, намного сильнее. Ведь Китти свободней своего хозяина. Она может выбирать между любовью и сытостью, между верностью и страхом, между мольбой и дракой, между смертью и не-жизнью. У хозяина и того нет.

— Не… уби… вай… ее.

— Ее убью не я. — Голос у него такой странный. Должен быть злым, но не злой. Скорее печальный. Бесконечно печальный и… добрый. Ангельский.

Китти смотрит на господина своего, пытаясь вложить во взгляд все, что есть у нее — преданность, и тоску, и нежность. Пусть хозяин поймет, хоть на секунду поймет: защита, месть, утоление голода и жажды — ничто по сравнению с тем, что он дает ей, нашептывая на ухо, лаская словами, обжигая ноздри запахом крови и сырого мяса, исходящим от темной ладони.