Как от кошки не ждут, что она будет защищать хозяина, так от жалкой твари, прячущейся за спиной Саграды, не ждут преданности. Скорее — предательства. Второе Ламашту уже совершила, и не раз, а первое прятала до последнего момента. До последнего момента своей жизни.

— Amo tle inecoca, zoquiyo calpan pilli! — хохочет Омесиуатль и, закинув руку за спину, хватает Китти за шкирку. А потом швыряет демоницу на землю. Земля вздрагивает.

Кэт чувствует, как эта дрожь прокатывается по ее собственному телу, и бессильно закрывает глаза. Ушибленное копьем ребро еще болит, а боль от ожогов, наверное, не пройдет никогда. Пиратка не в силах помочь Китти, не в силах защитить, она устала, она так устала, она не хочет быть ни верной, ни доброй, ни сильной. Она хочет лечь ничком в сочную, мягкую грязь, утопить в ней тоску и стыд. Особенно стыд. За настоящее, прошлое свое и будущее. Потому что сколько бы ни довелось хлебнуть в прошлом, впереди Пута дель Дьябло ждут такие унижения, каких она еще не принимала из рук случайных любовников и постоянных хозяев — они ведь были людьми. Но сейчас над нею будут куражиться богини, создавшие мир. Хреновый, надо признать, мир. Кэт так им и скажет, после того как упадет в грязь рядом с изломанным телом Китти и немножко отдохнет на этом прекрасном, уютном, нашпигованном червями ложе…

Демоны сильнее людей. И животных. И даже некоторых богов. Львиноголовая поднимается. Ламашту не может, не должна подняться, раздавленная, разбитая оземь, но она поднимается на четвереньки, опираясь на трясущиеся руки, по спине ее струится пот, ноги разъезжаются, челюсть сворочена набок, а левый клык сломан у самого основания. И кровь, всюду кровь, выступающая из кожи, текущая из пор, словно у демоницы не осталось ни единой непорванной жилы. Пиратка ищет глазами заступницу моряков Лясирен, ловит ее взгляд, пытается умолять о пощаде без слов, всем своим телом умолять, выпрашивать, клянчить спасение для Китти. Богиня моря неодобрительно косится на Омесиуатль, ничему не препятствуя и ни во что не вмешиваясь. Кэт переводит взгляд на Макошь: та качает головой, скорее снисходительно, чем осуждающе. И Саграда понимает: ацтекское божество все еще голодно. Оно хочет того, чего лишилось века назад — крови.

Омесиуатль вздергивает демоницу на ноги, хищно разглядывая свою первую — после двухсотлетнего перерыва — жертву. Ладонь ее почти ласково кружит по солнечному сплетению Ламашту, гладит перепачканный живот, потом отодвигается на полфута, складывается лодочкой и с мокрым хлюпающим звуком входит в плоть, будто широкий нож. Китти обмякает на этой беспощадной руке, веки ее дрожат, глаза закатываются под лоб. Демоница роняет голову, тяжелую голову, которую больше никогда не сможет поднять. Рука богини дергается — раз, другой, слышится треск ломающихся ребер и из раны показывается крепко сжатый кулак, между пальцами угасающе медленно бьется еще живое сердце Китти. Прародительница сущего, подняв его высоко над головой, с блаженным вздохом подставляет рот — и отжимает сердце, точно гроздь винограда. Рубиновый пьянящий сок течет в широко раскрытые губы, он гуще, чем любое вино, и наконец-то дарит Омесиуатль то, что ей нужно. А Кэт дарит жизнь. Сытая богиня не станет добивать пиратку.

Все вокруг темнеет, заволакивается пеленой, пропахшей ароматами бойни, когда Саграда падает лицом вниз и утыкается лбом в грязную вонючую гриву.

В себя Кэт приходит уже перед очагом Кет Круаха, головой на коленях многоликого Яссы-Люцифера. Сил у нее совсем не осталось, но на задуманное Пута дель Дьябло хватит.

— Если я отдам тебе мою дочь, — хрипит она, — выполнишь мою просьбу?

— Не проси меня ни о чем, — почти умоляет князь тьмы. — Ты же знаешь, ЧТО я делаю с вашими просьбами, человек.

Пиратка не в настроении слушать мольбы, даже если это мольбы самого сатаны.