— Я люблю вас.

Он повернулся ко мне с выражением лица, которого я никогда у него не видела. Его глаза были почти грустными. Он перегнулся через руль и прижался лицом к моему лицу.

— Тебе почти шестнадцать, Камбили. Ты красива. И ты встретишь в жизни больше любви, чем ты себе можешь представить, — сказал он. А я не знала, то ли мне смеяться, то ли плакать. Он ошибался. Он так ошибался.

Пока мы ехали домой, я смотрела в открытое окно. Зияющие дыры в живых изгородях заросли, зеленые ветви протянулись друг навстречу другу, и я жалела, что больше не просматриваются дворы и мне не представить, как течет жизнь там, за вывешенной на сушку одеждой, под качелями, среди зелени. Мне так хотелось сморгнуть слезы, застывшие в моих глазах, отвлечься, подумать о чем-нибудь — о чем угодно, — только бы перестать чувствовать.

Когда я вернулась, тетушка стала спрашивать, что со мной случилось.

— У меня все в порядке, — ответила я. Но она смотрела на меня так, словно знала, что это неправда.

— Ты уверена, nne?

— Да, тетушка.

— Тогда взбодрись, inugo? И пожалуйста, помолись о моем собеседовании по поводу визы. Завтра я поеду в Лагос.

— Ах да, — сказала я, чувствуя, как меня накрывает удушающая волна тоски. — Хорошо, тетушка, — но я знала, что не смогу, не стану молиться за то, чтобы она получила визу. Конечно, тетя хочет уехать, вернее, ей не оставили шанса желать чего-то другого. Но молиться за ее отъезд? Я не умела молиться за то, чего не хотела.

Амака была уже в спальне, лежала в кровати и слушала музыку, поставив магнитофон возле уха. Я села на кровать и понадеялась, что Амака не станет спрашивать меня о том, как прошел мой день с отцом Амади. Она ничего и не говорила, а только слушала.

— А ты подпеваешь, — сказала она, спустя некоторое время.

— Что?

— Ты подпевала Fela.

— Правда? — я посмотрела на Амаку: не выдумывает ли она?

— Где я возьму записи Fela в Америке? Вот где?

Мне хотелось сказать Амаке, что в Америке она обязательно найдет эти и многие другие записи и что я в этом полностью уверена, но не сказала. Это означало бы, что я верю, что тетушка Ифеома получит визу. К тому же я не была уверена в том, что Амака хочет слышать слова утешения.

Живот не давал мне покоя до тех пор, пока тетушка не вернулась из Лагоса. Мы ждали ее на веранде, хоть и могли сидеть в гостиной и смотреть телевизор. Нам не докучали насекомые: то ли довольствовались электрической лампочкой, в которую временами врезались к немалому своему удивлению, то ли ощущали всеобщее напряжение. Амака вынесла вентилятор, и его шелест под аккомпанемент гула холодильника в квартире создавал забавную мелодию.

Когда во дворе остановилась машина, Обиора вскочил и побежал навстречу водителю:

— Мам, ну как прошло? Получила?

— Получила, — ответила тетушка Ифеома, поднимаясь на веранду.

— Ты получила визу! — закричал Обиора, и Чима, быстро повторив за ним, бросился обнимать мать. Амака, Джаджа и я не вставали. Мы поприветствовали тетушку и проследили глазами, как она входит в квартиру и идет переодеваться. Вскоре она вышла, повязав вокруг груди накидку. Ткань прикрывала ей ноги до голени, хотя женщине среднего роста она доходила бы до щиколоток. Тетя села и попросила Обиору принести ей стакан воды.

— Ты не выглядишь счастливой, тетушка, — сказал Джаджа.