— Это не важно.

— Твои мысли всегда будут важными для меня, Камбили.

Я встала и вышла в сад. Сорвав несколько желтых цветов алламанды, я надела их на пальцы, как это делал Чима. Цветы были влажными и создавали впечатление надетой на руку ароматной перчатки.

— Я думала об отце. Я не знаю, что с нами будет, когда мы вернемся домой.

— Он звонил?

— Да. Джаджа отказался подходить к телефону, я тоже не пошла.

— А тебе хотелось? — мягко спросил он. Этого вопроса я от него не ожидала.

— Да, — прошептала я, чтобы Джаджа не услышал, хотя его не было рядом. Мне действительно хотелось поговорить с папой, услышать его голос, рассказать о том, что я ела и о чем молилась, чтобы услышать его одобрение, чтобы вызвать у него широкую улыбку, от которой у его глаз образуются морщинки. И в то же время, я не хотела разговаривать с ним. Мне хотелось уехать с отцом Амади или с тетушкой Ифеомой и никогда не возвращаться назад. Но всего этого я рассказывать не стала, а перечислила то, что меня пугало:

— Занятия в школе начинаются через две недели. Тетушка Ифеома к тому времени может уже уехать. Я не знаю, что мы будем делать. А Джаджа об этом ничего не говорит.

Отец Амади подошел ко мне и остановился так близко, что если бы я выпятила живот, то могла бы его коснуться. Он взял мою руку в свою и осторожно снял с одного пальца цветок, чтобы надеть его на свой палец.

— Ваша тетушка считает, что вам с Джаджа надо перейти в школу-интернат. Уже с этого полугодия. На следующей неделе я еду в Энугу, хочу встретиться с отцом Бенедиктом и поговорить с ним, убедить его в правильности такого решения. Я знаю, что ваш отец к нему прислушивается. Все будет хорошо, inugo!

Я кивнула и отвернулась. Я верила в то, что все будет хорошо, потому что он так сказал. И я вспомнила занятия по катехизису и как мы хором произносили ответ на вопрос: «Потому, что он так сказал, а его слово — истина!» Правда, я не помнила вопроса.

— Посмотри на меня, Камбили.

Я боялась посмотреть в его теплые карие глаза, боялась покачнуться и обвить руками его шею и сплести за ней свои пальцы. И никогда не отпускать. Я обернулась.

— Это тот цветок, из которого можно пить сладкий нектар? — спросил отец Амади. Он снял цветок с пальца и теперь внимательно рассматривал его желтые лепестки.

— Нет, это у иксоры вкусный нектар, — улыбнулась я.

— Ой, — он скорчил гримасу и выбросил цветок.

А я засмеялась. Я смеялась потому, что алламанда была такой желтой. Я смеялась потому, что представила, каким горьким показался бы густой беловатый сок этих цветков, если бы отец Амади решил его попробовать. Я смеялась потому, что глаза отца Аманди были такими темными, что я видела в них свое отражение.

В тот вечер, принимая душ из наполовину наполненного дождевой водой ведра, я старалась не мыть левую руку, которую так нежно держал отец Амади, когда снимал с пальца цветок. И я не грела воду, потому что боялась, что кипятильник лишит ее аромата неба. Я пела в ванной. В чаше ванны было много червей, но я не трогала их, а наблюдала, как вода уносит их в сливное отверстие.

После ливня подул прохладный ветер, и стало так свежо, что я надела свитер, а тетушка Ифеома — рубашку с длинными рукавами, хотя по дому она обычно ходила в одной накидке. Мы все сидели на террасе и разговаривали, когда показалась машина отца Амади.

— Святой отец, вы же сказали, что будете очень заняты сегодня, — удивился Обиора.

— Я все время так говорю, чтобы оправдать свою зарплату, — ответил отец Амади. Он выглядел уставшим. Он протянул Амаке лист бумаги, на котором, как он сказал, написаны несколько разумно-скучных имен.