Я стояла перед лестницей, пытаясь унять сильную дрожь в руках. Хорошо хоть мне не пришло в голову зажать уши руками или начать считать до двадцати. Вместо этого я вернулась комнату и села возле окна, под которым росло дерево кешью. Джаджа зашел со словами, что папа согласен и Кевин нас отвезет. Он держал в руках сумку, собранную в такой спешке, что молния так и осталась открытой, и молча, но нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, смотрел, как я торопливо скидываю вещи в свою.

— Папа все еще в кровати? — спросила я, но Джаджа не ответил, а повернулся и пошел вниз по лестнице.

Я постучалась в папину дверь и открыла ее. Он сидел на кровати, а его красная шелковая пижама казалась помятой. Мама наливала ему в стакан воды.

— До свиданья, папа, — сказала я.

Он встал, чтобы обнять меня. Его лицо выглядело гораздо лучше, чем утром, и сыпь, кажется, начала уходить.

— Мы скоро увидимся, — сказал он, целуя меня в лоб.

Перед тем как выйти из комнаты, я обняла маму.

Ступени лестницы внезапно показались мне очень хрупкими. Мне мерещилось, что они могут не пустить меня в Нсукку, что при любом моем неверном движении они могут проломиться и я провалюсь в огромную черную дыру. Я спускалась очень медленно и осторожно, пока не дошла до последней ступени. Внизу меня ждал Джаджа, он протянул руку, чтобы взять у меня сумку.

Когда мы вышли во двор, Кевин стоял возле машины.

— А кто повезет вашего отца в церковь? — спросил он, подозрительно глядя на нас. — Он неважно себя чувствует, чтобы ехать самому.

Джаджа молчал так долго, что я догадалась — он и не собирается отвечать, — и сказала:

— Отец просил отвезти нас в Нсукку.

Кевин пожал плечами, потом пробормотал:

— В этакую даль! Неужели нельзя поехать завтра? — и завел машину. Всю дорогу он молчал и то и дело бросал на нас с Джаджа настороженные взгляды. Особенно на Джаджа.

Все мое тело покрывала пленка пота, прилипшая ко мне, как вторая кожа. Пот стекал по шее, по лбу, под грудью. Мы оставили заднюю дверь в квартиру тетушки Ифеомы распахнутой, не обращая внимания на влетающих мух, которые принимались кружить над миской несвежего супа. Как сказала Амана, взмахивая руками, выбор был между воздухом и мухами.

На Обиоре были одни шорты. Он склонился над керосиновой горелкой, пытаясь наладить горение фитиля. У него от дыма покраснели глаза.

— Фитиль стал таким тонким, что тут уже нечему гореть, — сказал он, все-таки добившись успеха. — Вообще сейчас нам стоит использовать газовую плиту. Какой смысл экономить газ, если он нам скоро не понадобится? — Обиора потянулся, и пот подчеркнул выпуклость его ребер. Взяв газету, он некоторое время обмахивался ею, как веером, а потом принялся отгонять мух.

— Nekwa! Не скинь их ко мне в кастрюлю! — воскликнула Амака. Она наливала красновато-оранжевое пальмовое масло.

— И осветлять пальмовое масло нам тоже не нужно. Будем шиковать на растительном оставшиеся несколько недель, — продолжил Обиора, по-прежнему отбиваясь от мух.

— Ты так говоришь, будто мама уже получила визу, — огрызнулась Амака. Она поставила кастрюлю на керосиновую горелку. Язык пламени, все еще оранжевый и чадящий — до ровного голубого дело пока не дошло, — лизнул бок кастрюли.

— Она получит визу, нам нужно верить в лучшее.

— Ты что, разве не слышал, как в американском посольстве обращаются с нигерийцами? Они оскорбляют тебя, называют лжецом, а потом еще знаешь что? Не дают тебе визу! — возмущенно воскликнула Амака.