— Вы всегда будете являться на репетиции вовремя, — объявила мисс Манди, остановив на мне пристальный взгляд.

Я с вызовом уставился на нее.

— Вы не будете разговаривать, если к вам не обратились.

Каким-то образом я ухитрился промолчать.

— И вы ни в коем случае не будете отвлекаться во время службы.

Я нехотя кивнул. А затем, благослови ее Бог, она предоставила мне выход из положения.

— Но, что важнее всего, — заключила она, подбоченившись, — в течение двенадцати недель вы должны будете пройти проверку навыков чтения и письма, чтобы я могла быть уверена, что вы справитесь с новым хоралом или незнакомым псалмом.

Я обрадовался тому, что не совладал с первым же препятствием. Но, как мне еще предстояло выяснить, мисс Элинор Э. Манди легко не сдавалась.

— Дитя, ты выбрал, что хочешь петь? — спросила она, когда очередь дошла до меня.

— Нет, ничего не выбрал, — ответил я.

Она открыла сборник гимнов, протянула его мне и села за фортепьяно. Я улыбнулся при мысли, что, возможно, еще успею ко второй половине нашего воскресного матча. Она начала играть знакомую мелодию, и я, заметив, как матушка сверлит меня взглядом с переднего ряда, решил, что лучше будет довести дело до конца, просто чтобы ее не расстраивать.

— «Созданий прекрасных и чудных, и самых больших, и крох — все, что есть светло и мудро…»

Улыбка затеплилась на лице мисс Манди задолго до того, как я добрался до строки «Придумал Господь наш Бог».

— Дитя, как тебя зовут? — спросила она.

— Гарри Клифтон, мисс.

— Гарри Клифтон, ты будешь являться на репетиции хора по понедельникам, средам и пятницам в шесть часов ровно, — объявила она и, повернувшись к стоявшему за мной мальчику, сказала: — Следующий!

Я пообещал маме явиться вовремя на первую репетицию хора, хотя был уверен, что она же окажется и последней, благо мисс Манди быстро поймет, что я не умею ни читать, ни писать. И она стала бы последней, если бы всякому, кто слышал, не было очевидно, что певческий голос у меня совершенно иного уровня, чем у любого другого хориста. В сущности, как только я открыл рот, все умолкли, и во взглядах зажглось восхищение и даже благоговение, которого я безуспешно искал на футбольном поле, но обрел только в церкви. Мисс Манди сделала вид, что этого не заметила.

Когда она отпустила нас, я не пошел домой, а со всех ног побежал в порт, чтобы спросить мистера Смоленого, что мне делать, раз я не умею читать и писать. Я выслушал совет старика и на следующий день явился в школу и занял свое место в классе мистера Холкомба. Учитель не сумел скрыть удивления, увидев меня за первой партой, и поразился еще больше, когда я впервые в жизни уделил пристальное внимание утреннему уроку.

Мистер Холкомб начал с того, что научил меня алфавиту, и в считаные дни я уже мог написать все двадцать шесть букв, пусть не всегда в правильном порядке. Мама помогала бы мне днем, но она, как и все остальные в моей семье, тоже не умела ни читать, ни писать.

Дядя Стэн с трудом мог нацарапать свою подпись, и, хотя он и умел отличить пачку сигарет «Уиллс стар» от «Уайлд вудбайн», я почти не сомневался, что этикеток он на самом деле не читает. Несмотря на его ворчание, не слишком помогавшее делу, я принялся выписывать алфавит на каждом клочке ненужной бумаги, который мне удавалось найти. Дядя Стэн, похоже, даже не замечал, что газетные обрывки в уборной теперь испещрены буквами.

Как только я овладел алфавитом, мистер Холкомб познакомил меня с несколькими простыми словами: «дом», «кот», «мама» и «папа».