После продолжительной паузы (Федор Афанасьевич налил себе очередной стакан чаю и закурил очередную папиросу; мы с Тимуром машинально наблюдали) я спросил шепотом:

— Вы не знаете, где находится такая изба?

— В вашем сне, — отвечал фотокор улыбчиво. — Отец психоанализа расшифровал бы его так. Изба — женщина. Печь и свеча, пурпур и кровь…

— Тимур, прекратите! — оборвал его хозяин и обратился ко мне с глухим рокотом гнева в голосе: — Зачем вы в действительности приехали сюда? — Но гроза не разразилась; не дожидаясь ответа, он обронил: — Впрочем, оставим нездоровый мистицизм. Вы говорили с Юлией о ее так называемом творчестве?

— Да. Я прочел оба романа… те, что опубликованы.

— А у нее и неопубликованные есть? — Старцев весь напрягся.

— Она об этом ничего не говорила, но ведь рекламируют…

— Ну и ваше впечатление?

— Не напрямую, но я дал ей понять, что автор нуждается в лечении, на мой взгляд.

Оба собеседника переглянулись, писатель спросил:

— Вы разве доктор?

— Археолог. Но симптомы душевного надлома могу и я распознать. Экстатическая сосредоточенность на сексуальных извращениях с христианской окраской, например, в «Школе Платона»…

— Это ее первая «скверна», — вот как выразился прозаик, перебив меня.

— Федор Афанасьевич, а как вы узнали о ее писательстве, вообще, как все происходило?

— Зачем вам это?

— Хочу разобраться в феномене «Юлия Глан».

— Она вам ничего не рассказывает?

— Меня интересует ваша точка зрения. Юля упомянула как-то, что ее литературная деятельность началась в ресторане Дома литераторов.

— Символическая шутка. Ресторан вполне подходящее место для таких изысков.

— Юля не шутила, было вполне конкретно сказано: вот за этим заветным столиком.

— Парижский почерк, — пояснил Страстов. — Они из-за столиков вылазят, чтоб только переспать. Вот совсем юная Франсуаза Саган писала «Здравствуй, грусть» за столиком в кафе — первый свой бестселлер, который имел блестящую прессу.

— Мелкотравчатые французские страсти, — заметил Старцев с горечью, — но хоть нормальные! У нас все страшнее, у нас если уж сорвутся с цепи… Я ни о чем не подозревал, студентка, учится, пописывает стишки, рассказики. Вдруг — бешеная реклама по телевидению, с утра до ночи долбят: «Школа Платона», «Школа Платона»… Я, конечно, не вслушивался, воспринималось: Юлий Глан. И вот однажды вечером мы с дочками смотрели «Калину красную», без конца прерывавшуюся этой чертовой «Школой». «Кто такой Юлий Глан?» — спросил машинально и услышал в ответ: «Это я». Ну, реакция моя… в конце концов, пришлось поверить, мне была предъявлена книжка. И я ее прочитал.

Он говорил со сдержанной страстью, отнюдь не мелкотравчатой; Страстов заметил примирительно, но с оттенком тайной досады:

— Господа, проблема не в Юле, а в вас. Вы оба — отпетые анахореты, а она — герой нашего времени, где вчерашние извращения уже давно стали нормой.

— Нормой в монастыре? — уточнил я. — Или всего лишь в вашей тусовке?

— Всего лишь? — Тимур глядел на меня чуть ли не враждебно. — Монастырь взят для пущего эффекта, а молодежь вся в этой тусовке.