— Очевидно, Денису была известна какая-то тайна убийцы.

— Тайна убийцы, — эти постоянные детские повторы прикрывали, по-моему, отсутствие мысли, некие пустоты в голове; я же относился к Мане необъективно, и все хотелось о ней сказать: «блаженны нищие духом».

— Но в убийстве Дениса он пока не сознался. Твой папа считает, что таким образом преступник стремится скостить себе срок.

— А что считаете вы? Ведь вы здесь главное лицо.

— Не могу принять такой чести. Я попал на юбилей твоего отца, как жужжащая муха в серьезную паутину.

«Ты» и «вы» у нас то и дело менялись местами, чередовались и сталкивались.

— Бедненький! Зачем же вы пошли к нам?

— Чтобы познакомиться с тобой. (Она засмеялась.) Не говори, что ты ничего не замечала.

— Замечала.

— Ну вот. Я только что вернулся с Гималаев, взял у сестры ключ и отправился сюда, к дедушке. — Мы разом взглянули на портрет, доброжелательно слушающий нас. — Чтоб изгнать нежить, скопившуюся за годы, распахнул вот эту дверь на балкон: ты стояла под застекленной дворовой аркой в кружевном белом платье, как…

Я запнулся, она уточнила с секундным интересом:

— Как?

— Как ангел, извини за высокопарность, но так подумалось. Арка, увитая плющом, и много света за тобою… в этой картинке было что-то нездешнее.

— Нездешнее, — повторила она ласково. — Гималайское.

Кажется, Маня способна на иронию, рад за нее.

— Ты видела фильм «Развод по-итальянски»? Впрочем, это такая старина…

— Нет, не видела.

— Они в лесу, сицилийском, сухом, изнемогающем от солнца, и волосы ее полны солнца, и даже цветы в руках. Она похожа на тебя, ее зовут Анджела.

— Анджела. А не Юлия Глан?

— Не смейся. Почему ты смеешься?

— Я помню твое лицо в тот вечер.

— В какой вечер?

— Когда мы смотрели по телевизору «Русский Логос».

— Тебя сестра сказала про передачу или Тимур?

— Не скажу. Ты сходу был пленен ею.

— Подходящее слово: плен. Но то была не страсть, а жалость.

Маня встала, сунув голые ступни в бархатные башмачки, и твердым шагом вышла в прихожую.

— Как ты внезапно уходишь.

Уже в дверях она оборотилась ко мне искаженным лицом.

— Ты зарезал ее из жалости?

— Зарезал? — переспросил я, задохнувшись; к ней услужливо подкатил лифт; я пронесся через площадку. — Откуда ты знаешь, что Юлу зарезали? — и протянул руки отогнать жестом, прикосновением ужас, стоящий между нами; но успел отстраниться, чтоб замкнувшиеся дверцы не покорежили рук; а побежать за ней не рискнул. Только пронаблюдал с балкона, как зажигались и гасли огни напротив, покуда она проходила по комнатам; потом погасли совсем. И телефон ответил длинными гудками, но наутро ожил ее веселым голосом: «А мы с Тимуром едем в Холмы, папа разрешил!»

Страх крови

Платон Михайлович, на редкость благодарный слушатель, стремительно носился взад-вперед по узкому пространству, ухитряясь не сводить с меня глаз, прикуривать одну от другой, восклицать и ужасаться в нужных местах.

Я-то про литературоведа совсем забыл, а он, оказывается, ждал меня с раннего утра («Балкон у вас открыт, свет горит!» — «Я практически не сплю».) Мужественное и красивое лицо — куда красивее, чем у Хемингуэя, — при виде меня выразило последовательно ряд ощущений: легкой обиды, укоризны, любопытства, жгучего интереса.