— Кого? — прошептал я.

— Тебя. Теперь я знаю, отец Киприан, как невыносима тяжесть мертвых.

Батюшка кивнул и погладил Манечку по голове, точно ребенка.

— Вдруг — голос издалека, одно невнятное, но почему-то ужасное слово.

Я подсказал:

— Мур — умер.

— Умер, — повторила Маня. — Мне было страшно выйти из избушки.

— И ты задержалась на кухне? На крышке люка?

— Может быть. Но Юлу надо было отнести к папе. Я вышла, кто-то по тропинке идет к дому.

— Кто?

— Я ведь думала, ты, я только шаги слышала.

— Ты слышала шаги Моравы, она звала кота: «Мур!» А я был в погребе.

Мы разом нагнулись и взглянули друг на друга с напрягом, да, но не с тем, обреченным («Ты убила!» — «Ты убил!»), а с разгоравшимся доверием. Возможно потому, что между нами старый батюшка молча перебирал четки и наши страсти разбивались, не сталкиваясь, как о скалу.

— Я решила, что это идет убийца, и повернула назад, за дом.

Во мраке (я помнил тот лесной мрак на задворках, за сараем, за малинником — конец света!) чудилось, что за ней гонится убийца, она спешит из последних сил, как вдруг земля под ногами разверзается и затягивает ее вместе с трупом в ледяную глубину. Воды? Грязи.

— Нас с Юлой затягивала густая жижа, мне уже по грудь, и тогда… — Маня замолчала, я поднялся и встал напротив, но она меня даже не заметила. — Тогда я ее отпустила, оттолкнула, чтоб освободиться, и протянула руки.

Она протянула руки, молча умоляя кого-то о помощи, и почувствовала в пальцах живую листву, струящуюся сверху, тонкие ветви. Схватилась, подтянулась, сорвалась — и ее накрыло липкой грязью с головой. Но какая-то попытка удалась, она выползла в кусты, начала потихоньку подниматься. Звездный прогал меж древесными ветвями наполовину загораживала тень… тень человека, она шевельнулась. Маня бросилась бежать назад, на огонек к окошку…

— К решетке приблизилось чудовище. Я тебя называл: прекрасный демон.

Мы пристально смотрели друг на друга.

— Я увидела, как ты вытираешь нож. И позже, когда все забыла, эта картинка (ты в такой позе — слегка нагнувшись) раза два всплывала при виде тебя, как фрагмент сна.

— Понятно. А когда ты все забыла?

— Наверное, когда бежала через Чистый лес.

Вот в чем сокровенный смысл названия — Чистый. Она бежала, подгоняемая ужасом безумным, через росистые поляны, осинник, овраги и бурелом, через сплетенья стволов, сучьев и веточек с мокрым от росы майским пухом — глаза не видели в темноте, а плоть ощущала и очищалась. Слабый просвет — и вот осветился весь ландшафт, луна рассталась с облачком, озарила крест на колокольне. Маня пошла туда, но калитка и ворота были заперты.

— Ты пошла в храм?

— Бессознательно. Я плакала и говорила: Господи, почему я здесь, как я очутилась на опушке, мне страшно… Лес меня исцарапал, истерзал, но очистил от болотной грязи и заставил забыть.

— Старуха заставила, наверное, ты ее видела в кустах. А как же кровь на сорочке?

— Она длинная. Когда я вбежала в заросли, то запуталась и упала. Пришлось подобрать подол, я прижала материю к груди. Той ночью кровь на рубашке я не заметила. И Тимур не заметил.

— За него не ручайся, Тимур человек наблюдательный.

— Так ведь ночь. Во всяком случае, вида он не подал.

— Но, наверное, рассказал об этом твоему отцу. Старцев хотел убить старого развратника, как вдруг сменил гнев на милость.

— Я обещала папе, что не выйду замуж.