— Она и в жизни такая? — поинтересовалась Тихомирова.

— Я видел ее только в одежде. Здесь она совсем как девочка.

— Это взгляд самого фотографа. — Лада усмехнулась. — Знаешь, Ахматова сказала про своего первого мужа: «Он любил только девушек».

— То есть девственниц?

— Понимай как хочешь. Оттеночек такой есть, лукавая двусмысленность.

На обороте надпись: Дар другу в день совершеннолетия. И дата: 20 декабря.

— День рождения Дениски, — пояснила мать, призадумалась, вспоминая. — Он не захотел собирать гостей, они вдвоем ходили с нею в ЦДЛ.

— Их свободно пропускали?

— Я их провела и ушла, так Денис хотел. Ну а потом уж как знатных детей привечали. Отголоски былой славы, сейчас трудно представить, каким влиянием пользовался Старцев.

— Твой сын сказал, что секса у них не было.

— С ним, может, и не было… А ты догадываешься, с кем вот это вот, — она потрясла снимком, — было?

— Догадываюсь.

Инфернальный огнь

Я, уже не в первый раз с утра, позвонил Старцеву и окольным путем выяснил: предполагаемый фотограф-порнограф пока на даче (упорно не покидает «горячую точку»). «Но почему и где вы скрываете Маню? — кипел отец. — Мне пришлось врать следователю!» — «Маня была в ночь убийства в избушке. — Выразительная пауза. — Продолжайте врать, пожалуйста».

Я готовился к решительным действиям — любым путем проникнуть к Марине Мораве и мольбами или угрозами заставить ее снять заклятье — но даже «копейка» моя отказалась идти в поход на колдунью! Мотор не завелся, я плюнул и отправился в путь в полупустой дневной электричке — платформа «Чистый Ключ» — выскочил из последнего вагона, рванул на шоссе, оставив позади кучку пассажиров.

Несло меня как угорелого — к неведомой цели, хотя развязка страшила, пожалуй, не меньше, чем сама тайна. Несло не напрасно. Впереди (неблизко, видать, с предыдущей электрички) шла девушка в рубашке цвета хаки и зеленых шортах. Банально, но верно: одежда, ее стиль, действительно меняют человека. Только на подходе я сообразил, что это Маня в одежде моей сестры, а она… она побежала от меня в поле — легкая, как лань; я нагнал ее уже неподалеку от «якоря спасения». В маленькой лощине Маня упала, задыхаясь, на желтый, сплошь из одуванчиков, земной покров. Я тоже затормозил и замер, стараясь не спугнуть больную… румяную от бега, с распустившимися волосами, в ярком зеленом наряде, как никогда цветущую и прелестную.

— Больше не могу, — прошептала. — Не трогайте меня, пожалуйста.

Ах, вот как мы теперь — на «вы» — и дрожащую овечку изображать! Но тут же я напомнил себе: она невменяема!

— Не трону. Почему вы сбежали?

Она ответила долгим взглядом, и опять и вновь сердце мое смягчилось.

— Манечка, ну что ты?

— Будь что будет, — сказала она кротко и встала на ноги. — У тебя есть нож?

— Какой нож? — растерялся я. — Ты на что-то намекаешь?

— Я в ту ночь все видела.

Господи, помилуй! Все прежние страхи — пустяки по сравнению с новым чувством…

— Что ты видела? Я — убийца?

Маня молчала… а для меня даже в составе воздуха что-то переменилось, горький ветер проник в горло и легкие, почудился колокольный звон… Или не почудился? Не сговариваясь, мы подбежали к краю холма, где пыльный проселок низвергался к белому храму.