До сегодняшнего дня был уверен: существует лишь эскиз этой картины, но тем не менее известному коллекционеру Ляхову удалось насобирать вполне законченную работу. Сейчас мне она особенно близка по своему духу.

Стукнули одного из болонских гвельфов отравленным кинжалом, как тут же к своему возлюбленному примчалась эта самая Имельда Ламбертацци и стала его лечить. Пусть эта Имельда не разделяла политических взглядов раненого, но, тем не менее, она припала к его груди и стала отсасывать яд из раны. Медицина отказалась бессильной, и, больше того, Имельда сама отравилась ядом. Вот такая грустная история.

Я сейчас на ее любовничка похож немного, рана гноится, доктора ее чистят, медсестры уколы делают, народные целители надо мной шаманят и воняют, Сабина ежедневно присыпает стрептоцидом и поливает панзенолом. Однако такая помощь дает не лучший результат, чем медицинское вмешательство Имельды Ламбертацци в судьбу ее подраненного ухажера.

Как все-таки сильно действует на людей искусство, глядя на картину Ге, в этом можно в который раз убедиться. Не стал я ждать, когда ко мне в комнату ворвется какая-то местная Имельда, чтобы отсосать всякую гадость из раны и спасти болящего не только от нее, но и докторов. Чувствую, если еще несколько дней они будут действовать на мои нервы, так их методы лечения кто-то вряд ли переживет. Не я, конечно, а тот, кто под горячую здоровую правую руку попадет. Народного целителя точно бить не буду, потому что тресни такого, потом руки не отмоешь, гангрена привяжется. Мне только ее для двурукого счастья и не хватает.

Чего-то путного от врачей мне ждать не приходится, как и от появления Имельды-спасительницы. Наши Имельды, конечно, отсасывать большие мастерицы, но в их санитарных способностях я как-то сомневаюсь.

Поэтому искусство подействовало на меня до такой степени, что я решил исцелить себя сам. Ну разве это дело: рана заживает, покрывается корочкой, однако стоит ее сковырнуть, как тут же выступает вместе с сукровицей желто-зеленый гной. Зеленый оттенок, наверное, только потому, что Сабинина-целительница к ране алоэ прикладывала. Ладно, пусть эти Гиппократы великие и целители смердящие на ком-то другом тренируются, теперь я сам для себя главнее Авиценны.

На исцеление я решился глубокой ночью, когда моя супруга сопит в две ноздри под воздействием белласпона. Иначе, застукай она нас с Мариной в гостиной, сразу решит — несмотря на отвратительное самочувствие, я собираюсь в очередной раз порадовать ее прекрасным сувениром в виде образных рогов. Кроме того, сделав секретаршу соучастницей операции, я и в дальнейшем на нее рассчитываю. Зря что ли Марина так рьяно отстаивала интересы фирмы в массажном салоне, неподалеку от прокуратуры.

— Готов? — спросила меня секретарша.

Я еще раз посмотрел на покрывшиеся изморозью пепла угли в камине, лезвие ножа, полыхающее нежно-розовым жаром, а затем ответил:

— Давай, анестезиолог.

Марина протянула мне фужер «Джони Уокера», я выцедил его до дна и скомандовал:

— Приступаем.

— Слушай, тебе морфий впрыснуть?

— Обойдемся, Марина. Ты не волнуйся, меня три раза без наркоза шили.

— Может, я это сделаю?

— Никогда, ты мне обязательно боль причинишь. Я тебе не доверяю.

Чтобы я перестал оскорблять Марину недоверием, она вставила между моих зубов короткую палочку и затянула на затылке ремешки, свисавшие с ее концов. Интересно, похож я на Трэша, успеваю подумать в тот миг, когда выхватываю из углей свой нож рукой с предварительно надетой перчаткой и прижимаю плашмя лезвием к ране.

Это ложь, будто человек умеет сконцентрироваться до такой степени, что не чувствует боли. Можно только отвлечь, обмануть себя, но не больше. В этом я убеждался на собственном опыте.