– Да… Мишку хотел позвать Новый Год с нами встретить. Шляется где‑то.

– Вовка, Новый Год – семейный праздник. Может, мы вдвоем, а? Я тебе подарочек сделаю – у‑у…

Мартынов сгреб Тонечку в охапку, чмокнул в нос.

– Ладно, Тошка, ладно. Да все равно его не поймать.

Часто и мелко нацеловала в щеку, закончила длинным томным поцелуем в губы, выкрутилась из рук, улетела в кухню.

– Пирог буду печь! – крикнула уже оттуда.

– Тошка, – позвал Мартынов. – Я того, выйду на пару часиков? А? К одному мужику надо заскочить, он мне полштуки должен.

– Только недолго, – ответили в тоне категоричной директивы.

Мартынов торопливо надел куртку и ботинки, вышел.

Мутные зимние сумерки пронизывали предпраздничные огни – и тут, и там, во всех направлениях. Елочные гирлянды мигали в окнах спиралями, свисающим световым дождем, силуэтами елочек… Шел тихий и мелкий снег; оранжевый от фонарей; пахло еловой хвоей так тонко и остро, что хотелось улыбаться и мечтать о Дедушке Морозе и мандаринах, как в детстве.

И с чего, собственно, Мартынов взял, что с Мишкой что‑то случилось? С чего психанул? Да закрутил Дрейк, с девочкой познакомился или что. Подумаешь. А вампиров этих для бузы придумал. Тоже мне, охотник за привидениями – с пулями из вилок!

Мартынов открыл дверь в подъезд, набрав давно знакомый код. В подъезде не горели лампочки и было совершенно темно, тени роились в дальних углах – какая‑то необъяснимая вкрадчивая жуть, совершенно не свойственная простой и рациональной Мартыновской душе, тоненьким коготком зацепила сердце, потянула… Нет. Нечисто, нечисто… непонятно, почему, но нечисто.

На площадке третьего этажа Мартынов вызвал лифт. Лифт долго завывал и бухал где‑то высоко вверху, наконец, растопырил свою слабо освещенную утробу. Мартынов рассмотрел в этом желтом, разбавленном сумраком свете дверь из темного дерева и связку ключей на своей ладони. Выбрал один, длинный.

С полгода назад просто кровь из носу понадобилось тайное место. Бог знает, для чего, для пустяка – но чтобы Тошка не пронюхала, а то ведь сделала бы огромного слона из мухи‑дроздофиллы, как Дрейк сказал. О чем речь, сказал. Ключи для узника цепей этого, как его…

Бога брака.

Ключ щелкнул в замке.

Мартынов с чувством легкой оторопи вошел в темноту, пропитанную чужим запахом. Запахом, которому здесь совсем не место. Сладким, церковным – у Мишки‑безбожника… «Православие и мы», усмехнулся Мартынов. Прикрыл дверь, вошел в комнату, зажег свет.

Напротив двери стояло Мишкино любимое кресло. Чудно стояло, необычно, развернутое спиной к столу – как кресло в зрительном зале. Дверь была на сцене, и Мартынов вышел на эту сцену, как артист в странном, тревожном, растянутом спектакле.

И остановился.

Около кресла лежал пистолет.

Мартынов целую минуту его рассматривал: как он валяется на ковре, будто оброненная зажигалка, будто бумажка от конфеты, упавшая со стола – совершенно противоестественно и невозможно. Невозможно себе представить, чтобы Мишка бросил пистолет так  – и ушел.

Мартынов с трудом оторвал от пистолета потерянный взгляд и оглядел комнату. Цой с плаката на стене улыбался снисходительно и насмешливо. Старый Мишкин мишка, армейский талисман, заштопанный, в голубом берете набекрень, так и сидел на диване, растопырив плюшевые лапы, уставясь пуговицами в пустоту. Рядом с мишкой валялась сумка Дрейка в виде рюкзака об одной широкой лямке – та самая сумка, с которой он заявился к Мартынову на завод.

Как‑то странно цепенея внутри, сопротивляясь любым мыслям и выводам, Мартынов подошел к дивану, поднял сумку. Она оказалась расстегнута. Мартынов перевернул ее и встряхнул. Из сумки высыпались хлебные крошки, знакомая книжка в синей обложке и серебряный столовый нож с изуродованным лезвием.