Девочка терпеливо ждала ответа.

– Видишь ли, – сказал Женя наконец, взяв себя в руки, – я вампир. С живыми людьми не трахаюсь.

– С мертвыми?!

Девочка оживилась, стряхнула шоколадные крошки, сонные глаза широко открылись, изображая настоящий интерес. Женя усмехнулся.

– Я пошутил. Мне пора.

– Я – так. Бесплатно. Вы ж меня предупредили…

– Я тороплюсь.

– Ну и дурак. Бесплатно же…

Женя встал со скамейки и быстро пошел к выходу из зала ожидания, чувствуя спиной, как презрительный взгляд девочки превращается в сонный. Черт с ним, жизнь – это не так уж мало. Пусть живет, как хочет. И сколько сможет.

И вдруг Женя понял, что сможет она недолго. Совсем недолго. Не больше суток. И ему вдруг стало страшно до озноба.

На улице было очень свежо.

Крюков очнулся. Мокро, липко, душно, ком тошной ваты в груди, тупая боль в животе…

– Ты чего кричал?

– Отстань.

Маринкина заспанная рожица, Маринкина нагота. Заткнись ты, бога ради!

Поплелся в кухню. Включил воду. Плеснул в лицо. Нашарил сигареты. Хотел сесть.

Маринка прибежала на дикий вопль. Крюков сидел на полу у раковины, хохотал, икал, всхлипывал, тер ладонями мокрое лицо.

– Ты чего…

– Отвали от меня! Отвали! Что тебе надо?! Блядь, ну что тебе надо!? – рыдания перебивают слова, голова колотится о стену затылком. – Ну не хотел я… ну отстань от меня, галлюцинация!

Лялечка тихонько поднялась по лестнице.

На стене Колька написал «Лялька – дура!» Сам дурак. Пониже – «Рэп – отстой!» Точно – отстой. Синий стойкий маркер. Мама не смоет.

Ляля открыла дверь своим ключом. Вошла тихо, но мама проснулась. Выскочила в коридор в старой ночной рубашке, с рубцами от подушечных складок на красной щеке. Встала в дверях Лялиной комнаты, оперлась руками на дверные косяки. Смотрит с обыкновенной улыбкой.

Ляля ходила по комнате. Трогала рукой вытертое покрывало с ткаными оленями. Книжки в шкафу. Взяла на руки куклу, старую куклу в белом платье, с рыжими кудрями, с губами, выкрашенными ярким лаком для ногтей.

– Нагулялась, дочь?

– Что?

– А ничего. Нагулялась – и хорошо. Есть‑то хочешь?

– Да.

– Оставь куклу, пошли на кухню. Руки помой.

Меня она не боится. Не поверила, все забыла и не боится. Голос не повышает, гадостей не говорит. Руки не дрожат. Спокойная. Так и знала. Сейчас начнет жить учить. Это у меня должны дрожать руки. Это я должна плакать. А она скажет: «Вот видишь…»

От мамы пахнет потом. И немного – спиртным. И старым телом. А раньше никогда…

Это неправда. Раньше тоже пахло. Просто раньше Ляле нельзя было об этом думать.

Мама достает миску с сырым фаршем, кастрюлю с вареной картошкой. Делает котлеты, кладет на сковороду. Лялю мутит от липкого запаха горящей мертвечины, прогорклого жира…

– Ну что, дочь, поняла теперь?

– Поняла.

– Ты ведь у мужика была? Меня‑то не обманешь. Ну и чем кончилось? Видишь, все они сволочи. У них одно на уме – что ему до тебя за дело?

Мамины слова воняют жареной дохлятиной. Ляля прячет лицо в ладони.

– Ты не реви, поздно теперь реветь. Завтра к врачу сходим, если что. Я так и знала, что скоро придешь – договорилась…

Бухнула на стол тарелку с жирной гадостью, с сожженным, мертвым, липким прошлым.