Большой ценности брошь не имела, это еще моя мама выяснила. Низкопробного золота овальная блямба, в центре большой камень, по кругу мелкие – и все нечистой воды. Ювелирная работа – отнюдь не Фаберже – грубовата и кустарна. Это брошь моей бабушки, которая умерла, когда мне исполнилось три месяца. Бабушка еще увидела внучку, а я бабушку, естественно, не помню. Есть фотография, на которой бабушка в светлой блузке и этой брошью под воротником.

В детстве, когда мама меня особенно обижала, наказывала – до слез – я пряталась в комнате, доставала фото и жаловалась бабушке:

– Если бы ты была жива! Если бы ты была с нами, она бы надо мной не издевалась!

Жалуясь умершей бабушке, я испытывала своего рода молитвенное удовольствие, которое, наверное, испытывают в храме перед иконами. Когда у меня появилась своя дочь, я поняла: во-первых, что мама надо мной вовсе не издевалась, и требования ее были нормальны, все запреты шли только мне во благо; во-вторых, моя рыдающая в соседней комнате малолетняя дочь, от наказания не помрет, а только лучше станет.

Вплеснув свои горести бабушке на фото, я доставала брошь, прижимала к груди (очень патетично!), клала на ночь под подушку. Брошь была моим оберегом, ниточкой, связывающей с бабушкой, которой я приписывала идеальные до приторности качества.

В современном женском костюме броши мало участвуют. Я их не ношу, и бабушкину никогда не надевала. Она покоилась вместе с моими немногочисленными украшениями из драгоценных металлов в палехском ларце. Шкатулка с бижутерией у меня раз в пять больше, чем золотосеребряное хранилище. Исчезни брошь в других обстоятельствах, я погоревала бы, но истерик точно не закатывала. Ведь я уже давно выросла, детские обереги потеряли сакральность.

Я ковыряла пальцем в палехском ларце, отыскивая сережки с речным жемчугом, которые хотела надеть. Чего-то не хватало, я не могла понять чего. Отыскала сережки, а чувство утраты не проходило. Брошь бабушкина! Меня точно молния ударила. Нет, не правильно. Не внешний удар был, а изнутри. Будто внутри меня взорвался огненный шар и опалил с головы до ног. Как только кожа удержала рвущееся пламя. Подняла голову, посмотрела на себя в зеркало – лицо красное, губы дрожат, глаза бегают. Сознание вследствие короткого замыкания тоже отключилось – никаких тебе политик, продумывания каждого шага, слова, поступка. Только рвущееся наружу пламя-ненависть. Не было никаких самооправданий: «Не могу больше!», никаких призывов к благу дочери: «Только ее интересы должны стоять во главе угла!» и тем более никаких интриганских умозаключений: «Как можно использовать эту ситуацию?»

Я рванула из комнаты, подбежала к их двери, затарабанила, не дожидаясь ответа, распахнула дверь. Прежде я вообще старалась не переступать порог их комнаты. Знаю, как ценится и дорого личное закрытое пространство в молодости. Моя свекровь могла распахнуть дверь в нашу комнату когда угодно: «Маня, ты картошку посолила?»

Хорошо, что дети не любовью занимались, а сидели: Сашка на диване, Андрей у стола. Вроде ссорились, но мне недосуг было разбираться.

– Андрей! – начала я резко. – Брошь, которую вы взяли, не имеет антикварной или прочей ценности.

– Мама, ты чего вдруг, ты о чем? – удивленно спросила Саша.