|
Это, разумеется, не совсем соответствовало истине, ибо он заметил, что его перестало интересовать даже богословское исследование батлеровской «Аналогии». Ни на утренней, ни на вечерней службе Фробишеров в церкви не было. «Почему?» – лихорадочно думал он. Понедельник выдался холодный и ясный – своего рода Герберт Спенсер в ряду других дней, – и мистер Люишем отправился в школу, настойчиво убеждая себя, что опасаться ему нечего. Ученики, не живущие при школе, все утро о чем то перешептывались – очевидно, о нем, – и Фробишер второй был в центре внимания. Люишем услышал отрывок фразы. – Мать пришла в бешенство, – говорил Фробишер второй. Разговор с Боновером состоялся в двенадцать, причем звуки гневной перепалки доносились до старшего учителя Данкерли даже сквозь затворенную дверь кабинета. А затем через учительскую, глядя прямо перед собой, с пылающими щеками прошел Люишем. Поэтому Данкерли был уже внутренне подготовлен к той новости, какую ему довелось услышать на следующее утро во время проверки тетрадей. – Когда? – спросил Данкерли. – В конце следующего семестра, – ответил Люишем. – Это из за той девушки, что гостила у Фробишеров? – Да. – Она очень недурна. Однако это помешает в июне вашему зачислению в университет, – сказал Данкерли. – Именно об этом я и жалею. – Вряд ли можно ожидать, что он даст вам отпуск для сдачи экзаменов… – Не даст, – отрезал Люишем и открыл первую тетрадь. Ему трудно было говорить. – Негодяй! – сказал Данкерли. – Но что вообще можно ожидать от даремца? Поскольку Боновер был обладателем диплома только Даремского университета, то Данкерли, не имевший вообще никакого, склонен был относиться к директору скептически. Затем Данкерли принялся с сочувственно деловым видом шуршать своими тетрадями. И только когда от целой кипы осталось две три штуки, он искусно возобновил прерванный разговор. – Господь сотворил мужчину и женщину, – сказал Данкерли, пробегая взглядом страницу и подчеркивая ошибки, – что (чик чик) тяжким бременем (чик чик) легло на учителей. Он резко захлопнул тетрадь и бросил ее на пол за своим стулом. – Вы счастливчик, – объявил он. – А я то думал, что первым выберусь из этой отвратительной дыры. Вы счастливчик. Здесь все время нужно притворяться. На каждом углу натыкаешься на родителей или на опекунов. Вот почему я ненавижу жизнь в провинции. Она чертовски противоестественна. Придется и мне всерьез подумать о том, как бы выбраться отсюда поскорее. Я выберусь, будьте спокойны! – И пустите в ход свои патенты? – Обязательно, мой мальчик. Пущу в ход свои патенты. Патентованная бутылка с квадратной пробкой! О боже! Дайте мне только очутиться в Лондоне… – Я тоже, наверное, попытаю удачи в Лондоне, – сказал Люишем. И тогда многоопытный Данкерли, добрейший из людей, позабыв о собственных честолюбивых замыслах – он лелеял мечту получить патенты на удивительные изобретения, – принялся размышлять о возможностях для своего молодого коллеги. Он начал с того, что дал ему список агентств, этих незаменимых помощников молодого учителя – Ореллана, Габбитас, Ланкастер Гейт. Все они были ему отлично известны, он ведь восемь лет проболтался в положении «начинающего». – Конечно, быть может, дело с Кенсингтоном и выгорит, – рассуждал Данкерли, – но лучше не ждать. Скажу вам откровенно: шансов у вас мало. «Кенсингтонским делом» он называл заявление с просьбой о приеме, которое Люишем однажды в минуту надежды послал в Южно Кенсингтонскую Нормальную школу естественных наук. |
