|
Домой ей писать нельзя, ни в коем случае. В этом она совершенно уверена. – Моя мать… – начала было она и замолчала. Это запрещение глубоко уязвило его, ибо в то время его особенно одолевала страсть к писанию писем. Что ж, этого следовало ожидать. Весь мир неблагосклонен, даже жесток к ним… «Блестящая изоляция» a deux . А не удастся ли ей подыскать место, куда можно будет посылать письма? Нет, так поступать нельзя: это обман. Так гуляла эта молодая пара, счастливая обретенной любовью, но исполненная такой юношеской стыдливости, что слово «любовь» в тот день ни разу не сорвалось с их уст. И, однако, по мере продолжения разговора, во время которого ласковые сумерки все больше и больше сгущались вокруг, их речь и сердца совсем сблизились. Тем не менее речи их, записанные хладнокровной рукой, выглядели бы столь убого, что я не берусь привести их здесь. Им же они вовсе не казались убогими. Когда они по большой дороге возвращались в Хортли, молчаливые деревья были уже совсем черными, ее лицо в лунном свете – бледным и удивительно прекрасным, а глаза сияли, словно звезды. Веточка терна еще была у нее в руках, но цветы почти все облетели. Желтофиоли же по прежнему издавали пряный запах. А издали, приглушенная расстоянием, доносилась медленная, грустная мелодия – на площадке перед домом священника первый раз в сезоне играл городской оркестр. Не знаю, помнит ли читатель эту песенку, весьма популярную в начале восьмидесятых годов прошлого века: Страна волшебных грез! Былые дни Хоть на мгновенье памяти верни (пам пам) – и в памяти вдруг воскресают былые, далекие дни… Такой там был припев, звучавший протяжно и трогательно под аккомпанемент «пам пам». Что то жалостное, даже безнадежное слышалось в этом бодром «пам пам», сопровождавшем заунывно однообразный, похоронный напев. Но юность все воспринимает по иному. – Я обожаю музыку, – сказала она. – Я тоже, – признался он. Подымаясь по крутой Вест стрит, они миновали металлическое и жесткое буйство звуков и вошли в полосу света от неярких желтых фонарей. Несколько человек заметили их и подивились, до чего нынче доходит молодежь, а один очевидец впоследствии даже назвал их поведение «бесстыдным». Мистер Люишем был в своей квадратной шапочке – не узнать его было нельзя. Проходя мимо школы, они увидели в раме окна за стеклом тусклый портрет мистера Боновера, который дежурил вместо своего сбившегося с истинного пути младшего учителя. У дома Фробишеров им волей неволей пришлось расстаться. – Прощайте, – сказал он в третий раз. – Прощайте, Этель. Она медлила в нерешительности. Потом вдруг шагнула к нему. Он почувствовал ее руки на своих плечах, ее мягкие и теплые губы на своей щеке, и не успел он обнять ее, как она, скользнув, скрылась в тени дома. – Прощайте, – донесся из мрака ее мелодичный, ласковый голос, и, пока он приходил в себя, дверь отворилась. Он увидел ее черную фигурку в дверном проеме, услыхал какие то слова, затем дверь затворилась, и он остался один на залитой лунным светом улице. Щека его все еще горела от прикосновения ее губ… Так закончился первый день любви мистера Люишема. 7. Расплата А после дня любви наступили дни расплаты. Мистер Люишем был удивлен, даже ошеломлен тем счетом, что спокойно, но сурово был ему предъявлен. Восхитительные чувства, которые ему суждено было испытать в субботу, не покидали его и в воскресенье, и он даже помирился со своей «Программой», уговорив себя, что теперь Она будет его вдохновением и что ради Нее он станет работать в тысячу раз лучше, чем работал бы ради себя. |
