Вновь потревожив трясущуюся лестницу, мы спустились, и я нагло сунулась за металлические гаражные ворота, которые не были заперты, а просто придавлены кирпичом.

В гараже было прохладно, пахло сырым цементом и… рыбой! Я пробежалась глазами по штабелям кафельной плитки и рядам мешков с цементом и шпаклевкой, в свободном углу высмотрев пару больших цинковых ведер, накрытых одной доской.

– Помоги-ка, – попросила Петрика.

Вдвоем мы подняли и аккуратно положили на пол длинную широкую доску.

– Оп-ля! – заглянув в ведро, воскликнул дарлинг. – И как это понимать?

– Ш-ш-ш! Объясню позже, всем сразу. Бери ведро.

– Я?! – Стильный Петрик в упор не видел себя с таким аксессуаром.

– И я! – Цапнув дребезжащую дужку, я охнула и понесла тяжелое ведро к выходу.

– Мы что, воруем рыбу в ведрах? – уточнил Петрик, когда я снова приперла гаражную дверь кирпичом.

– Ты что? – Свободной рукой я покрутила у виска. – Это классическая спасательная операция!

Держась в тени под балконами, чтобы не бросаться в глаза, мы прошли весь шанхай и за двадцать минут с тремя остановками добрались до гостиничной столовки. Как раз подошло время ужина.

Караваев, Покровский, Доронина, Артем и Эмма уже сидели за нашим обычным столом в эркере. При виде меня, перекошенной ведром, и симметричного Петрика Караваев открыл рот, выронив из него, как басенная ворона из клюва, какой-то сладкий кусочек, но тут же собрался, встрепенулся и безупречно светски молвил:

– Люся, как мило! Баба с ведром – это же хороший знак?

– Почему только баба? – обиженно пропыхтел Петрик, поставив ведро.

– Ты тоже очень хороший, – сказал ему Покровский и привстал, чтобы увидеть содержимое принесенных нами емкостей. – О… Вы к столу – со своим?

– Ни в коем случае! – Я задвинула ведра поглубже в тень раскидистого фикуса. – Это не для еды!

– Но это же рыба! – Зоркий Эмма по-прежнему упорствовал в убеждении, будто несъедобной рыбы не бывает.

Кстати, где-то он прав. В дореволюционном словаре Ушакова про хека было написано: «Сорная рыба, в пищу непригодна», и что? Прошло всего-то сто лет, а дискриминацией хека уже и не пахнет, мы его прекрасно едим.

– Люся? – Караваев посмотрел на меня, потом на ведро и опять на меня.

– Потерпите, сейчас мы возьмем себе еды, вернемся, и я вам все объясню, – пообещала я.

– Нам, – поправил Петрик по пути к мармитницам. – Я тоже пока мало что понимаю.

Я молча похлопала его по плечу и сосредоточилась на выборе еды.

Когда мы вернулись к столу, публика уже была готова внимать. Покровский подозвал официанта, и тот всем налил вина. Благодарно кивнув, я взяла бокал, с удовольствием полюбовалась им на просвет и сказала:

– Так выпьем же за то, чтобы больше никто и никогда не сомневался в том, что мы с дарлингом знаем, что делаем!

– Да! – с вызовом поддержал меня Петрик и послушно хлебнул вина, после чего склонился к моему уху и спросил: – А что мы сделали, я не знаю?

– Мы с честью выполнили все задачи, поставленные перед нами руководством! – ответила я и отсалютовала бокалом Дорониной.

– Вот прям все? – усомнилась она.

– Ну, разве что владычицей морской тебя еще не сделали! – с полоборота завелся гневливый дарлинг.

– Тихо, тихо. – Я успокаивающе похлопала его по запястью. – Сейчас она сама все поймет и страшно устыдится.