Люди с местного — 9 канала — ТиВи засняли для последних новостей не художника, а армянина, задумчиво глядящего на холст из санкт-петербургской серии «Девочка на катке». Теперь у холста стояла заснятая Бёрлинером. К ней все время подходили прибывающие в галерею — кто-то просто здоровался, кто-то приносил стаканчик с шампанским. Высоченный седой старик с перхотью по плечам и лоснящимися локтями таксидо попыхивал трубкой и говорил ей на ухо. Немного, впрочем, наклоняясь — девушка была высокой. Она смеялась, приподнимая плечи в накинутой на них норковой пелерине. Волосы у девушки были такого же цвета, что и мех. Наблюдающий за ней из противоположного угла парень подумал, что и глаза у девушки, наверняка, как у норки. Хотя, он никогда не видел живой.

Он все хотел подойти к девушке, но не знал, что сказать, чтобы не быть еще одним из подходящих. Он уже стоял совсем рядом и мог слышать ее — по-русски, с еле улавливаемым акцентом, она рассказывала седому, что, когда была маленькой, бабушка водила ее в парк, в центре Белграда, на фигурное катание. Но у нее были хоккейные коньки ее старшего брата, и она очень стеснялась. Так что бабушка сшила специальные чехлы для коньков. Из белых шерстяных носков с пуговками сзади. И она очень хорошо каталась на коньках — «Бабушка! Бабушка, смотри!» — кричала она мерзнущей под огромным деревом, посередине катка, бабушке в валенках и в шапке с опущенными ушами. Но, видимо, уже тогда у нее была плохая координация, и она часто падала, даже разбила себе подбородок. Девушка закинула голову назад — волосы совсем слились с мехом. Парень не увидел шрама, но заметил голубую вену на ее шее. Ему даже показалось, что он видит, как она пульсирует. Он подошел — девушка уже опустила голову и пила шампанское — и спросил на своем смешном русском, говорит ли она по-русски.

— Неужели кто-нибудь здесь не говорит?! Покажите мне! Пожалуйста!

Она громко засмеялась. Глядя прямо в лицо парню. Он подумал, что она уже опьянела и он должен воспользоваться этим. Пригласить ее куда-нибудь. Увести отсюда. От всех этих русских, так вот, запросто, к ней подходящих.

— Вам нравятся работы Шемякина? — спросил он уже по-английски. Обрадованно перейдя на английский.

— Да, нравятся. И сапоги его тоже мне нравятся.

Шемякин стоял с армянином, заснятым ТиВи. Художник — виновник торжества — был весь затянут в черную лайковую кожу. Черная оправа крупных очков, казалось, тоже была кожаной.

— Если бы в тридцатые годы Коти выпустил свой одеколон «О де куир» Шемякин первым бы его «носил»… Как вас зовут?

— Вильям Даглас… Билл. А вас? — Он зажег спичку, забрав коробок из ее рук. Она взяла его за запястье и приблизила спичку к самой сигарете.

— Мое имя… — выдохнула она дым первой затяжки, — пусть будет очень русским… Маша Петрова!

— О, милая! Вам совсем не идет. Правда, ваше настоящее имя вам тоже не подходит. Славица! Вы представляете? — сказал седой Вильяму. — Вы не «славите», а все низвергаете! — добавил он и выпустил клуб дыма.

Девушка отмахнула дым рукой, выскользнувшей из-под норки, из янтарного плиссированного рукава блузы.

— Почему бы нам не выпить, Даглас? Пожалуйста, принесите. Не хочется идти в тот угол, со всеми этими людьми, готовыми целовать хозяина галереи неизвестно за что.

Вильям Даглас, Билл, пошел.

Шампанское и пластиковые стаканчики стояли на приемном бюро галереи. За ним распоряжалась девушка в слишком летнем платье. Тощие руки торчали из коротких рукавов. Он сказал — два, она в свою очередь попросила его приглашение. Приглашение он отдал кому-то при входе и вообще ему не понравилась ни эта «летняя» девушка, ни ее вопрос.