|
- Это Гильденстерн и Розенкранц, - показал он на розовощеких близнецов, державшихся вместе. - Они сыновья ревельского кондитера, учатся в Коммерческом училище. Стихи у них пока не получаются - все сплошной "херц" да "шмерц". Оба очень серьезные, обстоятельные, в соискатели поступили из каких-то мудреных философских соображений и уж, верно, своего добьются. Коломбина содрогнулась, представив, какой трагедией эта немецкая целеустремленность обернется для их бедной "мутти", но тут же устыдилась этой обывательской мысли. Ведь сама не так давно написала стихотворение, в котором утверждалось: Лишь тот, кто безогляден и стремителен, Способен жизнь свою испить до дна Нет ничего - ни дома, ни родителей. Есть только блеск игристого вина. Еще там был низенький полный брюнет с длинным носом, вступавшим в решительное противоречие с пухлой физиономией, его звали Сирано. - Этот особенно не мудрствует, - покривился Петя. - Знай себе копирует стихотворную манеру ростановского Бержерака: "В объятья Той, что мне мила, я попаду в конце посылки". Записной шутник, фигляр. Из кожи вон лезет, чтоб поскорее угодить на тот свет. Последнее замечание заставило Коломбину приглядеться к последователю гасконского остроумца повнимательней. Когда Калибан рокочущим басом декламировал своё жуткое творение про скелетов, Сирано слушал с преувеличенно серьезной миной, а, поймав взгляд новенькой, вдруг изобразил череп: втянул щеки, выпучил глаза и сдвинул зрачки к своему впечатляющему носу. От неожиданности Коломбина прыснула, проказник же поклонился и снова принял сосредоточенный вид. Рвется на тот свет? Видно, не так всё просто в этом веселом толстячке. - А вот это Офелия, она у нас на особом положении. Главная помощница Просперо. Мы все умрем, а она останется. Юную девицу в простом белом платье Коломбина заметила лишь теперь, после Петиных слов, и заинтересовалась ею больше, чем прочими членами клуба. Ревниво отметила белую и чистую кожу, свежее личико, длинные вьющиеся волосы - такие светлые, что в полумраке они казались белыми. Прямо ангел с пасхальной открытки. Лорелея Рубинштейн не считалась - толстая, старая и вообще небожительница, но эта нимфа, по мнению Коломбины, была здесь явно лишней. За всё время Офелия не проронила ни звука. Стояла с таким видом, будто не слышала ни стихов, ни разговоров, а прислушивалась к каким-то совсем иным звукам; широко раскрытые глаза смотрели словно сквозь присутствующих. Что еще за "особое положение" такое, ревниво нахмурилась новенькая. - Какая-то она странная, - вынесла свой вердикт Коломбина. - И что он в ней нашел? - Кто, дож? Петя хотел объяснить, но Просперо властно поднял руку, и все разговоры сразу стихли. - Сейчас начнется таинство, а между тем средь нас чужая, - сказал он, не глядя на Коломбину (у той сердце так и сжалось). - Кто привел ее? - Я, Учитель, - волнуясь, ответил Петя. - Это Коломбина. Я за нее ручаюсь. Она еще несколько месяцев назад сказала мне, что устала от жизни и хочет непременно умереть молодой. Теперь дож обратил на замершую девицу свой магнетический взгляд, и Коломбину из холода бросило в жар. О, как мерцали его строгие глаза! - Ты пишешь стихи? - спросил Просперо. Она молча кивнула, боясь, что дрогнет голос. - Прочти одну строфу, любую. И тогда я скажу, можешь ли ты остаться. Срежусь, сейчас срежусь, тоскливо подумала Коломбина и часто-часто захлопала ресницами. Что прочесть? Лихорадочно перебрав в памяти все свои стихотворения, она выбрала то, которым гордилась больше всего - "Бледный принц". Оно было написано в ночь, когда Маша прочла "Принцессу Грезу" и после прорыдала до утра. Бледный принц опалил меня взором Лучезарных зеленых глаз. И теперь подвенечным убором Не украсят с тобою нас. "Бледный принц" - это было про Петю. |
