— Подожди, Ляля, — он отстранился. — Никто не видел, как ты пришла? Свет не включала?

— Не видел, Глебушка, не включала. Снимай свои обноски, проходи, я постель уже расправила…

Такое ощущение, что это была не похоть, а страх. Он сам его чувствовал — животный, первобытный, выползающий из потаенных уголков, он набухал, как тесто на дрожжах, обволакивал…

Жилин скинул шинель, избавился от кобуры, стащил штаны, позабыв, что для начала надо разуться. Кровать не издавала предательских звуков — давно об этом позаботился. Миловались как кролики — быстро, суетливо, плюнув на размеренное удовольствие. Не до радостей сейчас, только забудешься, отвлечешься — голова и покатилась… Ляля захлебывалась, ей было больно, но терпела, даже выдала пару сладострастных стонов — ведь любовь, подлюка, сильнее, чем какая-то там боль! Выпали, тяжело дыша, на кровать.

Мглистый свет пробирался в комнату сквозь щель в занавеске, обозначал кровать, женский профиль, размеренно вздымающуюся грудь, бусинки пота на лбу. Несколько минут молчали, приходили в себя. Угловая квартира, за стеной тихо — там когда-то проживали пособники большевистского режима, взрывавшие немецкие склады, — их пару месяцев назад расстреляли в Грозовой балке. Наверху старуха — глухая, слепая, да еще и ни черта не соображающая. Квартирку для встреч он подобрал хорошую — и встречи эти носили не только рабочий характер.

Жилин дотянулся до пачки папирос на тумбочке, там же нашарил коробок спичек, закурил. Возвращались дурные мысли, будь они неладны…

— Что делать, Глеб? — Подружка натянула на горло одеяло, прижалась к нему всем телом. Ее знобило. — Мне страшно, Глеб… Молились, лбы разбивали, а толку никакого… Завтра Красная армия придет, вешать нас будет на всех столбах. Натворили мы, такого натворили, что на десять расстрелов хватит… Как выкручиваться, Глеб? Эх, не на тех мы с тобой поставили…

— А на кого надо было ставить? — со злостью выплюнул Жилин. — На жидов с партбилетами? Ненавижу их… Тебе-то что, Лялька? Ты у нас чистая, непорочная, ни в чем таком не замешана, с тебя как с гуся вода. Ну, объяснишь чекистам, почему тебя не трогали, почему не насиловали и в Германию не угнали — ты же умная, отбрешешься. Главное, веди себя скромно, не строй героиню, будто бы ты тут легенда подполья, глядишь, и обойдется…

Ляля не ответила, задумалась. Девочка была умна не по годам. Сегодня только сглупила — в участок приперлась. Видать, окончательно от страха разум потеряла. Но это можно как-то объяснить, мало ли какой народ туда приходит.

Обычная девчонка, в 1940-м окончила школу, училась в техникуме на педагога начального образования. Когда пришли германцы, перебралась в контору на железнодорожной станции — писала без ошибок, соображала с лету, да еще и по-немецки, пусть с трудом, но изъяснялась. Немцы ее не трогали, полицаи не приставали — а почему, простые люди не задумывались. Отца потеряла в 1938-м — забрали человека прямо из мастерских ж/д станции, назад не вернули — сгинул на колымских просторах. Мамаша в тяжкие подалась, связалась перед войной с освободившимся уголовником, по «малинам» висла, потребляла не в меру — однажды и нашли обоих зарезанными, с выпущенными кишками.

Ляльку тетка забрала — не больно-то охочая до Советской власти, но умная, оттого и выжившая, да еще и Ляльку жить научила. Девчонка вышла бойкая, рядилась под своих среди преступников, близких к подполью, пусть не лезла в первые ряды, держалась на галерке. Подпольщиков сдавала в гестапо, но умно, не так, чтобы сразу на нее подумали, подставляла под удар другого, а сама выбиралась сухой из воды. Ее ни разу и не подозревали.