|
Он был спокоен, как десять танков. — Следствие излишне, — жестко прервал лысоватый. — Для приспешников Эммануила один приговор — смерть, и мы не собираемся откладывать его исполнение. Вы хотите исповедоваться перед казнью? Это облегчит вашу участь. Костер будет заменен удушением. — Костер?! — Не думаю, что светские власти будут столь милосердны, что прислушаются к нашей просьбе поступить с вами возможно более кротко, — усмехнулся инквизитор. — Но вряд ли они решатся на пролитие крови. Так вы собираетесь исповедоваться? Я смешался. Уж больно не хотелось исповедоваться этим гадам. Но костер! О Боже! — Мы не будем исповедоваться ни одному священнику, не признающему Эммануила нашим Господом, — раздался ровный голос Марка. — Только Господь достоин выслушать наши исповеди. Мы поклялись служить ему, и он — наш государь и духовник. Я уже открыл рот, чтобы немедленно возразить, чтобы выкрикнуть, что Марк не имеет никакого права решать за меня, что да, я непременно исповедуюсь. Но я взглянул на своего друга и промолчал. Только когда на нас стали надевать льняные балахоны с изображением мечущихся в огне бесов, Марк несколько потерял самообладание. — Что это за маскарад? — пробурчал он. — Это, кажется, санбенито, — вздохнул я. — Одежда осужденных на сожжение. — А, — сразу успокоился Марк и взял в руки свечу. Мне тоже пихнули зажженную свечу, и она, признаться, несколько задрожала в моих руках. — Не дрейфь, Петр, — тихо сказал Марк. — Смотреть тошно. Они торопятся, значит, боятся. — Чего? — обреченно спросил я. — От страха ты совсем разучился соображать! Если позавчера Господь был в Моравии, как ты думаешь, где он теперь? — Во всяком случае, не так близко, если они надеются провести аутодафе. Между прочим, долгая церемония. — Ты маловер, Петр, как все интеллигенты. Если Эммануил — Господь, а мы — его апостолы, разве он позволит нам погибнуть? — А ты знаешь, что стало с апостолами Христа? — Что? — заинтересовался Марк. — Они были казнены. Все, кроме Иоанна. — Но не раньше, чем он сам, — жестко заметил Марк. — И они его предавали, — он выразительно посмотрел на меня, — а не он их. Тем временем нас вывели на улицу и поставили в конце весьма внушительной процессии осужденных. Впрочем, свечи были только у нас, и остальные несчастные бросали на нас испуганно-сочувственные взгляды. Я облизал губы. Я не помнил, что означают эти самые свечки, но явно ничего хорошего. За нами пристроились инквизиторы во главе с высоким парнем в лиловой мантии, и нас повели по улицам Вены. Над городом разливался благовест. Нежные голоса колоколов старинных церквей сплетались с басовитым пением Памерина, огромного колокола на башне Святого Штефана. Памерин приближался. Нас вели туда. Впереди, в толпе «примиряемых с церковью», я увидел несколько буржуа из херигера и отца Якоба. Он шел босым, с непокрытой головой, и изредка бросал на меня косые взгляды. Самого Якоба и его анархистов не было. Верно, успели смыться. Враги Господа просто посходили с ума. Пытки! Казни! Сколько веков этого не было! Видимо, сам Бог Отец лишал разума противников своего Сына, чтобы люди отвернулись от них и его путь был легким. На Штефанплац уже был выстроен помост с обезьянником, как в полицейском участке. |
