Прикусила губу, морщась от боли.

    Боль помогла.

    Потому что – обезумела, Рашка?! – едва не подбила итоги жизни-пустышки. А как славно было бы: выйти молча на крыльцо, и отдать последнее. Так, чтоб на карачках, изрезав колени коркой наста, поползли бы навстречу, чтоб завыли шелудивыми псами, с ужасом воззрясь на бледную луну; чтоб тени обступили со всех сторон, видясь тем диким, чего боялись кус-крендельчанские гуляки еще в детстве бесштанном, когда страхи жили под каждой лавкой… чтоб ноги целовали – да что там ноги, следы в снегу от ног босых! – моля простить, и не в силах выхаркнуть слова из сведенных судорогой губ.

    Ах, славно!

    Но потом – смерть.

    Потому что одна.

    Потому что давно.

    Потому что маг в законе, а Закон неумолим.

    Потому что… громыхнуло в сенях, совсем рядом; скрипнула дверь.

    – Братцы! Крещеные, лешак выбрел!

    – Бей страшного!

    – В колья!

    И тихое, но почему-то слышней воплей, знакомое:

    – А-а…

    Хруст.

    Матерная брань.

    Тупые удары.

    – Крень! Кренюшка! Братцы, страшной Креня боем зашиб!

    – Ах ты!..

    – Бегим!

    И тут, под топот многих ног, под снежный визг, под удаляющиеся вопли и лай собак ты заснула – слаще, чем под материнскую колыбельную.

    Чтобы проснуться, как тебе показалось, через мгновение.

    Тишина.

    Беззвучие; лишь брешет одинокая пустолайка где-то на самой окраине, да дядька-мороз, безрукий резчик, похрустывает на окнах новым узором.

    Ужасно хотелось на двор, по нужде.

    С сожалением покинув нагретое кубло, в которое превратился топчан, щедро застеленный всяким лопотьем, ты вышла в сени. Оправила армяк на плечах; закуталась поплотней. Из горенки доносился храп – это Сохачиха. Выводит переливы, подсвистывает носом, прихрюкивает тоном ниже – вальс мсье Огюста Бернулли, раз-два-три, потому что скрипки… и гобой… и шелест, шуршание шелка – чш-ш-ш, не мешайте…

    Парень спал молча, если и вовсе не убрел куда-то восвояси, в темень и холод.

    С такого станется.

    Дверь, крыльцо; ледяные перила обжигают ладонь мимолетной лаской – шаркают бродни, холод норовит забраться под овчину, и с неба, разогнав жирное стадо туч, с любопытством смотрят крупные, едва ли не южные звезды.

    А вот и нужник.

    Деревянный гроб, поставленный стоймя неведомым шутником.

    И бубновый туз прорезан в дверце.

    Давай, Дама Бубен, не стесняйся, дескать! – все свои, родные…

    Подобрав полы армяка и скорчившись над отхожим местом, тебе еще раз захотелось умереть. Чувство это было привычным – нет, оно стало привычным за последние годы, и столь же привычным стало умение загонять подлые мысли куда подальше… да хоть и туда, вниз, в вонючую дыру, где таким мыслям самое место. Опростаться – вот слово, более всего подходящее для названия процесса избавления от желания самоубийства; да и для всего остального слово сие подходит не хуже.

    Наружу.

    Скорей наружу.

    Под небо.

    Рискуя обморозиться, ты стояла перед звездным судом присяжных, не желая сразу возвращаться в каморку, где царил запах плесени и застарелого дыма.