По траве, по жесткой, наждачной.

    Через секунду поднялся страшный галдеж. Федор близко не подходил, сидел на выветренном камне, а отсюда слов и не разобрать-то было. Но и так становилось ясно: ромки уговаривали Друца вернуться в табор. Обещали покровительство Чямбы, рукавами махали, звенели монистами.

    Дети орали пуще взрослых.

    – Тебе плохо, Феденька… – сказала из-за плеча Княгиня. Не спросила, просто сказала с сочувствием.

    Она стояла там настоящая, не призрачная; стояла, вслушивалась. Не в ромский гвалт – в Федора. В себя. Рядом молчала Акулька, только изредка тянула ладошку: тронуть спутанные кудри парня.

    Не трогала, стеснялась.

    А Федору страшно, до одури хотелось, чтоб – тронула. Потому как вместо сердца в груди у парня кулак чужой оказался. Сожмется, разожмется; шевелит пальцами. Ногти на пальцах длинные, полированные, скребут повсюду… скрип противный, будто гвоздем по стеклу. От того скрипа долит Федьку противная слабость. Медузу из парня делает.

    Казалось: ляжет Акулькина ладонь на голову – станет обратно сердце вместо кулака.

    – Ты потерпи, Феденька. Оно дальше лучше не будет. Пока не выберемся – не будет. Потерпи, ладно?

    – А-а…

    Потерплю, значит.

    – Коней забрали, – Друц, счастливый, не подошел – подлетел. В запале хлопнул себя по голенищам сапог; уставился на Федора, как будто впервые увидал.

    И к Княгине, непонятно так:

    – Ну не умею, не умею я кодлу от своих прятать! Не умею!

    – Тише, морэ, – Княгиня ему. – Брось орать. Я умею. Держимся ведь… пока. Просто рано слишком. Ох, рано!.. впору волчицей выть…

    – Повезло тебе с крестничком, Княгиня. Не будь он такой большой… такой…

    Видно, хотел ром что-то приятное сказать. А стал вдруг чертовски похож на доктора Ознобишина, трупаря знаменитого.

    Даже щеки чужим румянцем заблестели.

    Только Федор не обиделся. Чего ему на Друца обижаться? И впрямь большим парень уродился. Тут другое: в груди кулак шевелится, а Федору мнится, что был кулак чужой, а стал свой. От того не легче, а легче. Вроде как он, Федор Сохач, такой большой, такой (какой?!), их всех-всех – и Княгиню, и Акульку, и рома таборного – в том кулаке держит. Сожмет крепче – спрячет. Никто их не найдет, не увидит. Разожмет – даст воздуху глотнуть, продышаться, оглядеться.

    А когда пальцами шевелит (скрип-скрип, скрип-скрип…), духота прочь разгоняется.

    На время.

    – Перестань! – Княгиня из-за плеча просто зашлась криком. – Прекрати, говорю! Тебе нельзя!.. самому!.. убьешь ведь себя, дурачок! Просто терпи!

    – А-а…

    Да терплю, Рашеля, терплю.

    Не кричи.

    * * *

    Дальнейшее помнилось урывками.

    …Вот вы на пристани. Рашеля только-только из касс вернулась, расписание смотрела. Грустная, губы кусает. Говорит (тесно! тесно мне!..): пароходы «Алмаз» и "Император Фердинанд" в Анатолию по четвергам и субботам ходят. А сегодня вторник.

    "В Ялту? – спрашивает Друц. – И уже оттуда?.."

    Внизу, на маслянистой воде, качаются щепки и корки от мандаринов.