И еще: на верхней веранде дома тетушки Деметры, скрывающегося за поворотом, застыли двое «клетчатых» с левольвертами. Иван-царевичи – Иван-дураками.

    Они не стреляют.

    Они не могут.

    – Друц! Почему? почему?!

    Надо бы помолчать, еще и на скаку, но – не утерпела.

    – Потому что их трупарь держит.

    Все-таки услышал, ответил!

    – Трупарь?!

    – Король Крестов – маг в законе. А маг в законе никогда не позволит убить крестника.

    – Даже чужого?

    – Даже чужого.

    Ветер комкает слова, уносит в сторону, но голос таборного рома, Друца-каторжанина, упрямо сопротивляется ветру.

    – А… колодец?! Ведь они же хотели…

    – Вам бы не дали упасть. Тебе и Федьке. Говорю же: маг в законе крестника не убьет.

    – Даже мертвый?

    Он понимает, о ком я.

    Он все понимает.

    – Даже мертвый.

    И, после долгого молчания:

    – А вот другого мага – это пожалуйста. Мы ведь с Рашелью теперь вне Закона, Акулина.

    XI. ФЕДОР СОХАЧ или ВСЯ КОРОЛЕВСКАЯ РАТЬ

    Они пришли ко мне, как сквозь широкий пролом;

    с шумом бросились на меня.

    Книга Иова

    – Коней заморишь, ром хренов!

    – Не твое дело!

    Федору недосуг было обижаться. Да и понимал: зло Друц срывает, а кто первый под горячую руку подвернулся, того и забота. Вон, и просвет в треклятом каменье сыскался, можно наконец свернуть.

    Свернули.

    В скалы.

    Бабы обе упали, как подкошенные – в песок-щебень, будто на ковер шемаханский. Задыхаются, груди под одежонкой камаринскую пляшут. Слыхал Федор, что бабы – они мужиков куда двужильней! слыхал, а не верил. И посейчас не верится. Вон, Княгиня совсем старая сделалась, щеки запали, под глазами тени синячищами; и Акулька болбочет-захлебывается, про змеев каких-то дурацких, с крыльями.

    Со змеями Федор не якшался, а вот как на ядре пушечном из Балаклавы летел, от Валерьяныч-доктора, от чертовок дохлых, что с вилами-тройчатками за гостями гонялись, все норовили в котел смоляной загнать…

    Это помнил.

    Даже жалко Акульку стало: совсем помешалась деваха, от страху-то.

    – Ну ты чего? – присел рядом, тронул горячую, мокрую щеку. – Ты, знаешь… ты давай, бросай рюмзить…

    А она лицом в ладонь парню вжалась, замерла.

    И не дышит.

    Самому б прилечь, отдохнуть, так боязно: заберешь руку, опять Акулька бредить зачнет. Ладно, пусть ее.

    Держи.

    После чужих рук, каменных, своя вдвое милей покажется.

    Друц дальше ушел, в распадок. Коней вываживает: слышно, как они топочут, храпят, а ром им песню поет: "Тэ явэн бы, тэ явэн бы, мандэ е кырылия…". Про крылья песня. Чтоб не запалились, после эдакой скачки, да с двойным грузом на горбу! Кони не люди, их куда жальче.