* * *

    – …Вон они! Хватайте!

    "Они" – это мы. А «хватайте» и без толмача понятно. Я чуть в обморок не брякнулась, и небо на голову свиным брюхом обвисло. Мамка сказывала: меня во младенчестве едва свинья не сожрала… мы тогда еще свинью держали. Мамка моя, мамка, где ты сейчас? знаешь ли, что с твоей блудной дочкой творится?! Лучше и не знать тебе: вон, кощейка с кощейшей разом пальцы растопырили – был воздух, стал кисель овсяной. А в киселе том – мертвецы, мертвецы, мертвецы! – синие, изрезанные, кости наружу торчат, кожа клочьями обвисла. Сбился кисель комом, дрожит студнем, колышется – и вдруг как хлынет!

    Прямо на нас.

    Чирей гнойный злобой прорвало.

    Тут уж я ТАК заорала!.. вам бы всем так…

    …спиной пячусь, к лестнице. Даже про ручищу каменную на плечах забыла. Спасибо Федьке-кавалеру: опять поддержал. А то б упала, и руку ту проклятущую уронила – можно ронять, нельзя ли… Да ладно вам! знаю! знаю, что нельзя!

    И там знала, и здесь.

    Только покойницкий кисель нас не затопил. Махнул дядька Друц палкой, Княгиня рукавом сетчатым плеснула – и ударил поперек киселя сок клюквенный алый, вперемешку с изумрудными листочками! Вскипела волна, лопнула пузырем, разлетелась брызгами – бурым смрадом мертвечины паленой!

    Меня тошнит-выворачивает, я уж желчью плююсь, а руку каменную держу! держу! и все себе думаю: отбились? не отбились?! Мамка моя, мамка, лупила б ты меня чаще…

    …кощейка с кощейшей вроде бы на месте стоят, за Петра Валерьяныча, чтоб ему лягушками икалось, держатся – и в то же время к нам идут. Вон уж и руки протянули, зенки огнями болотными светятся, изо рта смрад зловонный, фиолетовый, голову от вони юлой кружит, мысли колесом; а руки-то у них все длиннее, все загребущей – того и гляди, схватят, закогтят, живьем на части рвать начнут!

    Друц, миленький, Княгинюшка, да сделайте же вы что-нибудь!..

    Зря вас, что ли, по каторгам мытарили?!

    …под ноги ступеньки бросились. Лестница-чудесница вверх уводит, на стену. Да куда угодно, хоть пешком в рай – лишь бы подальше от жихориц балаклавских!

    Отступаем по лестнице. Друц с Княгиней по-мажьи бранятся, огниды горючие у них отовсюду брызжут, жгут покойницам руки-крюки. Шипят руки, шкварчат багровым дымом; дышать от того дыма уж совсем невмоготу – выше, выше, воздуху глотнуть! прозрачного! голубого! настоя…

    Выше…

    …некуда выше!

    Серое небо добро бы уже брюхом – теркой шершавой навалилось. Облепило, елозит, с живой кожу сдирает! Снизу мертвые колдуньи выкаблучиваются, трупарь со своей табуретки пальцем грозится, ноготь на пальце – нож вострый! Я дышу, а оно не дышится, нет девке вздоху-продыху; будто я и впрямь в рыбу-акульку превратилась, а меня из воды-то и вытащили! Лежу теперь на берегу, рот разеваю, погибели жду!

    Воды мне, воды!..

    …вода! Под стеной – канава здоровенная, в канаве вода плещется; прохладная, должно быть. Лечь на дно, отдышаться…

    Вот ведь оно, спасение!

    Только надо, чтобы мы все в рыб превратились. Тогда они нас, скользких, не достанут. Подсказать бы! – Друцу, Княгине… Они всех нас в два счета рыбками сделают! Нырнем в канаву… отлежимся на дне… передохнЕм… или передОхнем?

    – Стоять! Там – смерть! Стоять, я сказал!

    Стена содрогается под ногами, и я едва не лечу в канаву.