И тут я таки увидела!

    Мало что не померла!

    Оказывается, не тот страх, что страх, а тот страх, что ужас! Наши-то хоть и в огне, а все равно наши, на людей похожи – зато Петр Валерьяныч, трупарь детский… Плоский он сделался, масляный, будто из вощеной бумаги вырезанный! А сквозь эту бумагу тьма тьмущая мерцает. И пронзает она все вокруг, холодом смертным от нее веет, и еще грозой откуда-то запахло.

    Я со страху едва чешуей покрываться не начала!

    Обернулся плоский трупарь к покойницам – будто нас тут и нету вовсе! – померцал на них своей тьмой: вставайте, мол!

    Они и встали.

    Обе.

    Я прочь бежать – не могу. Коленки подкашиваются, тяжесть на плечах мешает. А сбросить, знаю, нельзя! Почему – не знаю, но нельзя, и все тут.

    Закричать бы, так крик в горле застрял кляпом. Только и чудится, что за спиной у трупаря бумажного – коридор. Стены из тумана, потолок из тумана; пол мраморный, как стол в покойницкой – Федюньша, он видел, рассказывал. И там, вдалеке, в конце коридора, парнишка какой-то застыл, среди полок со склянками да коробочками. Застыл – и смотрит. Не на склянки с коробочками – на нас, что ли? Непонятно. Потому как лица у парня не разглядеть за туманом – видно лишь, что халат на нем белый, аптекарский…

    – Акулина! Федор! Быстро, уходим!

    Хватают за руку, тянут.

    Куда?

    Да прочь отсюда, куда угодно, лишь бы подальше!

    Спасибо, дяденька Друц!

    Ноги мои, ноги! идите! бегите! плечи мои, не ломайтесь! голова, назад не поворачивайся!

    – Не смотри, Акулина!

    Это Княгиня.

    Поздно, тетя Рашелька, уже посмотрела.

    Дура я, дура…

    Вон они: исклеванный чайками труп гречанки и Деметра-Туз. Стоят по обе стороны от трупаря; исходя диким мерцанием, Петр Валерьяныч держит мертвых за руки, как детей, и на вощеном, на бумажном его лице медленно проступает костяной полумесяц.

    Улыбка.

    – Ч-черт, опоздали! Поднял, Король! Не даром в Мариинке пели: хороший маг – мертвый маг! А тут впридачу крестница-покойница…

    Княгиня бормочет-чертыхается где-то очень далеко, на самом краю света, там, где уже почти тьма.

    – Идем, идем, Акулина! Скорее…

    Я иду.

    Я очень стараюсь идти.

    Мне даже удается сделать шаг. И еще один.

    А на третьем шаге все вокруг начинает рушиться.

    Словно мы до того сидели внутри огромного горшка, и дома, деревья, небо, облака – все это на стенках горшка было нарисовано. Только не снаружи, а изнутри, специально для нас. А сейчас кто-то снаружи ка-ак треснет по этому горшку колотушкой! – и горшок раскололся, пошел осыпаться черепками; а снаружи…

    А снаружи оказалось все совсем-совсем другое!

    Как в сказке!

    Как в той книжке, что я в лавке стянула.

    ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

    Не смотрите в глаза мертвой гречанке! Не смотрите! Тем более, что и глаз-то у нее… Стойте!!! ах:

    …пепел.

    Серая каменистая равнина до самого небокрая; ни былинки, ни кустика, ни единого шевеления жизни. Не шмыгнет мышь меж камнями, не перечеркнет тусклый солнечный диск тень воронова крыла.