Быстро смеркалось. Просеке, казалось, не будет конца. Лес плыл перед глазами, мелькал черно-белым забором с многочисленными проломами… Сколько вы уже идете? Два часа? Три? Пять? А что, если в сумерках вы промахнулись мимо избушки, и теперь бредете в никуда? чтобы через неделю-месяц случайный охотник отгонял собак от ваших окоченевших, смерзшихся в ледышку тел?!

    …Ай, дадывэс день суббота, а пэтайся, ай, да ли, дэвла куркоро [5] !.. и хором, вприсядку: ай, дадывэс день суббота!..

    – Очнись, Друц! Глаза открой, дерево ходячее! Говорила же: не люблю попов!.. это все от его проклятой водки… Да посмотри ты вперед, дубина! Друц!!!

    Ты с усилием разлепил тяжелые, свинцовые веки.

    Пригляделся.

    Теплый охристый огонек… вон, мерцает.

    Потянуло дымом, махоркой, запахом жареного мяса.

    – Дошли, Друц. Заимка!

    – Заимка? А почему огонь горит? – не понял ты.

    Голова кружилась, плыла.

    – Потому что люди там, – как ребенку, пояснила тебе Княгиня.

    VI. РАШКА-КНЯГИНЯ или БУБНОВЫЙ МАРЬЯЖ

    Воздай им по делам их, по злым поступкам их;

    по делам рук их воздай им; отдай им заслуженное ими…

    Псалтирь, псалом 27

    …почему-то сразу вспомнился барак.

    Стылая игральная доска, разделенная дощатыми нарами на клетки, согретая теплом многих тел и чахлой каменки; доска, на которой заканчивались недоигранные партии. Более сорока женщин – молодки, старухи, совсем девочки, красавицы, уродины, стервы, мямли, фартовые и случайные… всякие. Таких, как ты, было мало – трое; остальные давили срок за разное. Отравила стрихнином постылого мужа; бросила самодельную бомбу под колеса губернаторского экипажа; застрелила из браунинга троих гимназистов, своих воспитанников, признана вменяемой, но на суде отказалась сообщить причины…

    Тебя, как барачную старосту, дважды пытались "взять на перо"; и трижды – склонить к сожительству.

    И то, и другое частично удалось, а вот какова была эта часть – вспоминать не хочется.

    Зато выжила.

    Выжила; хоть и была замкнута сама в себе до конца каторги. Отсечена от мира, от Ленки-крестницы гербовой печатью приговора, печатью и рядом – витиеватой, с завитушками, подписью епархиального обер-старца при окружном суде: "о. Алексий; сим удостоверяю, ныне, присно и до окончания назначенного срока, аминь".

    Забудь, Княгиня.

    Забудь, пожалуйста.

    Это не барак; это заимка на полпути от Кус-Кренделя к Большим Барсукам, это не каторжанки там, внутри, это лосятники из ближних сел, ночь коротают.

    Это охотники в дыму.

    Уйми стерву-память.

    * * *

    – А меня, братцы, близ Глухариной падины едва объездчик не нагреб! Я лося сшиб, только свежевать – тут он по мне пулей из ельника как саданет… Мы с ним давно друг дружку любим, то я его в зыбуны заведу да покину, то он меня! а третьего месяца докопался, гадюка, что лишнего лося я взял, обещал донести да штраф стянуть.

    – Эх, Тимошка, зря ты с начальством грызешься! Ин власть, не тебе, сыромясому, чета…

    – Помолчь, махоря! Начальство-кончальство… уловлю сам-на-сам близ речки, как крест свят, в пороги с камнем брошу! А что? Мне все едино: объездчик, лесничий! ежели душа требует, не прощу!

    – Хвалился тетеря сову схарчить… Слышь, Вералец, подкинь-ка смолья в каменку, да щепы не жалей!

    – Дымно, батя…

    – Што дымно, то пусто, а што зябко, то гнусно! Уразумел?

    – Уразумел, батя…

    Двоих новоприбывших вроде бы и не заметили.