Ну и молодец.

    * * *

    …а пока господин полковник спускаться изволили, для полной, так сказать, компании, пока его видно не было, вдруг – невпопад, поперек, не в масть! – получилось вот так:

    – …значит, вскоре будет горе. Станем плакать.

    Разведем беду руками. Обожжемся.

    Под ногами искореженная слякоть

    Обижает палый лист – багряно-желтый,

    Он в грязи нелеп и жалок. Грай вороний

    Пеплом рушится на голову. В овраге

    Обезумевший ручей себя хоронит,

    Захмелев от поминальной, смертной браги.

    Значит, осень, -

    Та, что ничего не значит,

    Стертым грошиком забытая в кармане.

    Если я еще не кончен – я не начат;

    Если я не стану верить – не обманет…

    Это тоже чужое? краденое? дареное мимоходом?! тогда почему – болит?!

    А, вот и господин полковник.

    Не глядя, сердцем слышно: где-то далеко, внутри, струна сорвалась с пальца… тише, еще тише… тишина.

    Тишина – ты моя?.. ну хоть ты – моя?!

    * * *

    …мгла послушно расступилась, и, наверное, даже не потому, что господин полковник нес в руке керосиновую лампу.

    Донес.

    На столик поставил.

    Одетый в слегка приталенный шлафрок голубого атласа, почти того же цвета, что и форменный мундир, подпоясавшись алым кушаком с кистями, – несуразно-ярким пятном Джандиери стоял в круге теплого, домашнего света, и из-за шуток этого света, боязливо притворявшегося в ночи случайным гостем, из-за теней, еще остававшихся до поры уверенной в себе темнотой, непокрытая голова Джандиери вдруг показалась Федору совершенно белой. Седой, как лунь, старик стоял напротив, вырядившись для форсу весенним павлином, стоял и ждал прихода незваной гостьи, перед которой бессильны армии и законы.

    Тыльной стороной ладони Федор вытер глаза. Смахнул невесть откуда возникшие слезы; и все вернулось на круги свои. Свет, тени, явление господина полковника народу. Убралась прочь призрачная седина… убралась? осталась. Вон, виски совсем седые. И бакенбарды – наполовину. Блестят серебром, рождественской канителью.

    И в усах, в рыжей щеточке, блестки запутались.

    – Доброе утро, господа. Или правильнее будет: покойной ночи?

    Никто не ответил.

    Зачем?

    – Понимаете, господа… Эту кашу заварил я. Пусть не один я, пусть каша заваривалась со многих концов; пусть отец Георгий спишет кашу на Божий промысел, а я, как убежденный фаталист, на неизбежность рока-фатума. Какая разница? Просто без меня ваш… э-э… ваш консилиум будет неполным. Есть возражения?

    Возражений не было.

    Эту кашу, от треклятого Брудершафта до сегодняшней (или правильней будет – сего-нощной?) тяжбы с Духом Закона, заварил в Мордвинске упрямый и гордый полуполковник Джандиери.

    Все правильно.

    – Сейчас я понимаю: пытаясь ускорить процесс, я и мне подобные в первую очередь расшатали сложившуюся систему. Вывели из равновесия; качнули остановленный маятник, и время пошло. Каша заварена, осталось расхлебывать. Кое-кому из моих коллег проще: они свое отхлебнули сполна. Теперь им все равно. Полковнику Куравлеву, бывшему начальнику училища; генералам фон Гафту, товарищу Дорф-Капцевича, и Абуталибову – им, господа, вы не имели честь быть представлеными!.