Смеялась.

    Под пристальным, каменным взглядом Джандиери, и казалось: что-то в этом взгляде, глубоко, в самой основе, трескается пополам, течет малой осыпью… рушится…

    Отвернулся господин полковник.

    На Друца взгляд перевел; перетащил, волоком.

    Так бурлаки баржу тянут.

    – А вы, господин Друц-Вишневский? Ведь согласно показаниям некоего Ильи Дадынько, вожака табора сильванских ромов-ловарей, где вы имели сомнительную честь родиться…

    …слушал Федор.

    Мальчишку-Друца представлял: черномазый, голопупый… хромой. При родах пьяная бабка расстаралась. Собак, говорят, боялся: едва завидит кудлатую тварь, сразу в рев. Посылали кур по селам воровать – попадался через раз. Били Дуфуньку смертным боем – чужие, свои, просто случайные; часто били. Одна польза от мальца была: корзинки ивовые лихо плел, вот и носили на продажу. Отца не знал с рождения, мать гуляла, песни шибко пела; гулящие баре – те румынок-певиц больше любили, румынки с любым за деньги пойдут, а ромки упрямые, своенравные, носом крутят. Докрутилась, соловушка: нашли в канаве, с ножом под сердцем. Дуфуньку малость обижать перестали: сирота ведь! и выгнать жалко, и кормить накладно. Вытянулся парень дылдой, стали к кузнечному делу приучать – ай, чявалэ! караул! руки-крюки, заготовки роняет, молотом промахивается! Искрой едва глаз не выжгло: бровь опалило, два дня одним глазом на мир смотрел. Вожак Илья Дадынько долго думал, ничего не надумал. В бороде почесал, велел звать в табор Лошадиного Отца, самого Ефрема Жемчужного, изо всех ромов рома.

    А Дуфунька-неудачник возьми да и пади в ноги Ефрему, магу в Законе.

    Вцепился – не оторвать… не стал Лошадиный Отец отрывать парня.

    Забрал с собой.

    Зачем? – изумлялись закоренные ромы, оправляя шитые серебром жилетки.

    Зачем?! – едва не плакал, хотел понять вожак Илья Дадынько.

    А Ефрем Жемчужный, Король Пик, лишь ухмылялся в усы.

    …как ухмылялся сейчас, в ночном саду, Дуфуня Друц-Вишневский. Гитара тихонько пела в его руках о кострах в степи, о плясках до рассвета, гитара выгибалась блудливой кошкой, только что не терлась о плечо; и прохладный сквозняк запутался в буйных кудрях. Комарье звенело вокруг, не решаясь сесть на щеку Друца; щегол, нисколько не боясь, разгуливал у его сапог. Пела, смеялась сквозь слезы гитара: ай, тэ заджял бы, да тэ заджял, тэ запрастал хотя ромэнгиро, ах, е джуклоро!.. [26] А Друц ухмылялся: лошадник, певец, убийца, бродяга, Валет Пик, маг в Законе…

    – Большой ты барин, твоя светлость! большая твоя голова! Все насквозь видишь, да?!

    – Вижу, – не сразу отозвался Джандиери. Сперва зачем-то тронул лампу за стекло, обжегся, но руки не отнял. Словно нуждался в этой мелкой, пустячной боли. – Не все, но много. Вас, например, вижу, отец Георгий.

    Священник вопросительно вздернул бровь: это, значит, в каком смысле? извольте объяснить, ваша светлость!

    – Вы, отец Георгий, исключение. Вас Илларион-Полтавский, знаменитый «стряпчий», другим подобрал. Умным, образованным; тонким. Ведь правда? Ему, Иллариону, новый крестник срочно понадобился, а кроме вас, отец Георгий, – гогда еще просто Георгий Эммануилович Радциг, без пяти минут бакалавр гражданского права – кроме вас, никого из желающих под рукой не оказалось.