— Да, пожалуйста, пишите каждый день, если возможно.

— Буду пользоваться всеми удобными случаями... Да, кстати, я попрошу вас об одной услуге.

— Говорите, говорите, что вам угодно. Я весь в вашем распоряжении, — с живостью произнес француз.

— Пришлите мне, пожалуйста, завтра рекомендательное письмо к дону Сантьяго Васкесу.

— С удовольствием. Где вы остановились?

— В гостинице Пара. Я там еще не был сам, но поручил человеку, с которым приехал, занять в этой гостинице для меня номер. Кроме того, я попрошу вас приказать вашему слуге проводить меня туда, я сам не знаю дороги.

— Сию минуту.

— Не найдете ли возможным предупредить сеньора Васкеса, что я буду у него завтра вечером в восемь часов?

— Хорошо, Я увижусь с ним лично и скажу ему,

— Прощайте, прощайте! — еще раз сказал дон Мигель. — Мне кажется, я никогда не увижу больше ни Монтевидео, ни вас...

— Оставьте вы эти мрачные мысли, мой друг, — перебил де Мартиньи. — Вы так молоды, вам предстоит еще долгая жизнь.

— Да, мне всего двадцать семь лет. Но разве молодость гарантирована от смерти, в особенности в смутные эпохи?

Они пожали друг другу руки, и дон Мигель вышел из дома в сопровождении слуги консула.

На следующий день, в одиннадцать часов вечера, дель Кампо, после продолжительного свидания с доном Сантьяго Васкесом, сел в ту же китоловку, которая привезла его накануне в Монтевидео.

Молодой человек возвращался в Буэнос-Айрес с разбитыми надеждами и новым запасом разочарований. Тем не менее, он решился продолжать борьбу против угнетателей своего отечества, несмотря на то, что почти утратил веру в успех.

Ветер во все время плавания был попутный. Судно летело по волнам с быстротой птицы. Ровно в полночь дон Мигель высадился в Буэнос-Айресе в укромном месте и, никем не замеченный, направился по темным и пустынным улицам к своему дому.

Глава XXIII

ДОННА МАРИЯ ЖОЗЕФА ЭСКУРРА

Свояченица его превосходительства реставрадора давала аудиенцию в своей спальне. В смежной зале, пол которой был покрыт прекрасным плетеным ковром с белыми и черными полосами, по обыкновению, теснилась толпа, один вид которой приводил в содрогание мало-мальски щепетильных людей.

Старая мулатка играла роль адъютанта и церемониймейстера. Охраняя дверь в спальню, она без всякого стеснения брала деньги, которые ей давали желающие попасть в святилище донны Марии Жозефы первыми, без соблюдения очереди. Просьбы, мольбы и слезы не трогали мулатку, казавшуюся каменной, только деньги действовали на нее. Толпа была самая разношерстная. Тут были негры, мулаты, индейцы, белые, были люди богатые и бедные, высших классов и низших, честные и негодяи, все сошлись здесь в чаянии каких-нибудь благ и милостей.

Но вот из спальни вышла молодая, лет восемнадцати, негритянка с надменным видом, должно быть, из богатых. Пропустив ее мимо себя, мулатка дала знак белому, неподвижно стоявшему у окна и вертевшему в руках фуражку. Он не спеша протиснулся через толпу, обменялся несколькими словами с охранительницей двери и вошел в спальню.

Донна Мария Жозефа сидела на низеньком диванчике и пила мате с молоком.

— Садись, — сказала она вошедшему. Тот с неуклюжим поклоном сел на край стула.

— Ты какой пьешь мате, сладкий или горький? — продолжала она.

— Как будет угодно вашему превосходительству, — ответил незнакомец, смущенно ухмыляясь.

— Не называй меня превосходительством, зови как хочешь, только не так. Прошли те дикие времена, когда царствовали гнусные унитарии и когда бедный человек вынужден был всячески величать других за то только, что на тех были надеты дорогие платья.