Таким образом, владельцем лавочки и дома остался младший брат, Хулиан Гонзалес, которому, в противоположность Хеннаро, так понравилось имя Соломон, что он присвоил его себе и стал подписываться не иначе, как Хулианом Гонзалесом Саломоном, изменив лишь в первом слове букву «о» на «а».

Хулиан Саломон был именно тот самый старик, который любил сидеть каждый вечер на крыльце своего дома с папиросой в зубах. Он тоже служил в милиции и повышался в чинах с такой же быстротой, с какой увеличивался в объеме. Буря, поднявшая при выборе диктатором генерала Розаса всю аргентинскую грязь, была так сильна, что легко приподняла даже такую массу жира, какую представлял собой Хулиан Гонзалес Саломон, и вознесла его на высоту положения полковника милиции; затем он попал в кресло президента Народного общества, символом которого служил маисовый колос, в подражание одному древнему испанскому обществу, преследовавшему чисто гуманитарные цели.

В четыре часа пополудни, пятого мая 1840 года перед домом Хулиана Гонзалеса Саломона тянулся длинный ряд верховых лошадей в пунцовых попонах и с пучками красных перьев на головах. Такой убор был предписан федеральным правительством. Владельцы этих лошадей мало-помалу наполняли небольшую залу дома Саломона. Все они были одеты одинаково — в синие камзолы и красные жилеты, на головах у них красовались одинаковые черные шляпы с широкими красными лентами, а за поясом у каждого виднелся громадный кинжал, рукоятка которого выступала из-под камзола на правом боку. Даже лица у всех были удивительно однообразны. Все эти физиономии, с густыми усами и расходившимися под подбородком бакенбардами, были из тех, которые встречаются повсюду во времена народных восстаний, а затем бесследно исчезают неизвестно куда.

Одни из собравшихся сидели на соломенных стульях, другие поместились на подоконниках, а некоторые взобрались даже на стол, покрытый пунцовой скатертью. На этом столе сеньор Саломон подписывал свои протоколы и декреты, причем чернильницей служила ему старая помадная банка.

Все курили, так что по залу ходили целые облака синего табачного дыма.

Самого президента еще не было. Он сидел в смежной комнате, на краю громадной постели и с геройским усилием зубрил наизусть речь, состоявшую из двадцати слов. Эту речь чуть ли не в сотый раз заставлял его повторять человек, составлявший с ним крайнюю противоположность и телом и душой, а именно наш знакомец — дон Мигель дель Кампо.

— Ну, теперь, кажется, я знаю ее, — заявил Саломон, отирая большим красным бумажным платком свой лоб, сильно вспотевший от умственного напряжения.

— Знаете, — подтвердил дон Мигель. — У вас, полковник, прекрасная память...

— Да? Но... все-таки я попрошу вас сесть возле меня и подсказывать мне потихоньку, если я забуду какое-нибудь слово.

— Само собой разумеется! Не забудьте только, полковник, в самом начале представить меня своим друзьям и предупредить их о том, что я вам передал.

— Обязательно представлю и скажу, что нужно, будьте покойны. Идем!

Президент Саломон и дон Мигель — последний тоже весь в черном и с большим федеральным значком на груди, но без перчаток — вошли в зал.

— Здравствуйте, сеньоры! — произнес полковник Саломон с важным и напыщенным видом, становясь возле своего места.

Собравшиеся в один голос ответили на приветствие президента, причем некоторые называли его полковником, другие президентом, третьи товарищем, смотря по тому, как кто привык обращаться к нему.

На дона Мигеля почтенное собрание глядело очень враждебно: слишком уж мало у него было федеральных отличий и чересчур благородный вид.

— Сеньоры, — продолжал Саломон, — имею удовольствие представить вам дона Мигеля дель Кампо, гасиендеро и федерального патриота.