Спартанец покачал головой. — Это было мое детское прозвище, — просто сказал он. — Теперь я Парменион.

Царь-Меченосец на мгновение замолчал, потом поднял руки к шлему и снял его. Его лицо было обыкновенным, не смазливым, длинные волосы были цвета золота, а глаза — синими, как летнее небо. — Я слышал о тебе; ты отправил многих спартанцев в поля Элизиума.

— Да. Хотел бы я, чтобы хватило времени рассказать тебе правду. Но ты действовал очень быстро. Ты можешь открыть ворота и уйти?

— Нет. И если бы мог, не стал бы делать этого. Это ничего бы не изменило, Парменион. И сейчас по-прежнему ничего не меняет. Мы будем стоять вместе.

— Не понимаю, — прошептал Парменион.

— Это потому, что ты родом из другой эпохи, брат. У Фермопил мы вели объединенное войско Греции против захватчиков. Мы стойко оборонялись тогда, а потом умерли. Мы не умирали по собственному желанию, но шли на смерть по своей воле, брат подле брата. Ты спартанец, и этого для нас достаточно. В твоих жилах течет наша кровь.

— Вы принимаете меня? — спросил Парменион, и все муки его детства выплыли наружу — унижения, побои и бесконечные подначки.

Положа руки Пармениону на плечи, Царь-Меченосец улыбнулся. — Встань рядом со мной, брат. И демоны увидят, как сражаются спартанцы.

В этот миг все горькие воспоминания Пармениона уплыли прочь, словно свежий весенний ветерок просвистел по заросшим паутиной тайникам его памяти.

Признание! От величайшего спартанца, когда-либо жившего на Земле!

Обнажив меч, он пошел за своим Царем в боевой строй.

Храм

Левкиону казалось, что ночь была красивее, чем когда-либо на его памяти. Небо было чистым, угольно-черным, далекие звезды поблескивали как острия копий, луна казалась огромной монетой из сверкающего серебра. Он когда-то получал похожую монету, отчеканенную в Сузах, когда служил наемником в Египте. Поскольку большинство наемников были афинянами, персы чеканили монеты с совой Афины. Любоваться ее красотой ему пришлось лишь одну ночь, потому что потом он отдал ее нумидийской шлюхе.

Теперь, глядя на луну со стен храма, он пожалел, что не сохранил ее. Вздохнув, он повернулся и пошел со стены вниз по ступеням в залитый лунным светом сад. Сейчас розы были бесцветны; все цветы были лишь разных оттенков серого, но аромат остался.

Пройдя через Зал Врачеваний, он поднялся по лестнице в комнату Дераи и сел между двумя кроватями. На одной лежал кудесник Аристотель, скрестив руки на груди, притом правая рука сжимала камень у него на шее. На другой кровати лежала Дерая, одетая в то же зеленое платье, которое Левкион взял для нее на базаре. Протянув руку, он погладил ее по щеке.

Она не пошевелилась, и он с печалью вспомнил то время, когда он вернулся в храм и он обнаружил, что у она лежит в лихорадке. Он купал ее, заботился о ней, кормил ее. Тогда он был счастлив; она была его, как ребенок.

Ее лицо было бледно, и она едва дышала. Два дня она пребывала в этом состоянии, но Левкион не сдавался. Пять дней, как сказала она. Потом она вернется и всё будет, как было прежде; исцеление больных, потом неспешные прогулки по саду, тихие беседы лунными ночами.

Кудесник протяжно застонал, его правая рука соскользнула с медальона. Левкион подался вперед, всматриваясь в золотой камень. Он был испещрен темными полосами и, казалось, призрачно мерцал. Вернув взор к Дерае, он вновь был сражен наповал ее красотой. Она тронула его как заклинание, болезненное, но желанное. Разминая спину, он поднялся, ножны у него на поясе стукнулись о стул и нарушили тишину. Теперь ему было неловко носить меч, годы, проведенные в храме, приглушили его воинственный дух. Но кудесник сказал, что необходимо днем и ночью охранять их тела с оружием в руках.