Я реанимировала свое загнанное в угол «я» контрастным душем, холодным апельсиновым соком. Предпринятые меры оказывались слабыми, неэффективными. При этом меня все время тянуло к телефону. Это не было привычным желанием поболтать с Ладой. Я хотела набрать номер Вари и попросить ее сделать так, чтобы прошла моя раздвоенность, восстановилось мое «я». Мое второе «я» твердило, что вчерашнее приключение — сон, а первое ехидно подмигивало, что я изменила Леве с первым встречным, невероятным образом пробравшимся в наш дом. Я не пыталась анализировать эти утверждения, потому что у меня туманилось в голове. Я испытывала брезгливость и презрение к той Васе, которая могла так легко, так запросто заниматься любовью с незнакомым мужчиной. С другой стороны, я пыталась обелить себя любимую, объясняя все необузданной фантазией. Однако булавка, которую я положила в ящик комода, была так же реальна, как сегодняшний летний день. Здесь только Правдина разберется. Она объяснит, что случилось. Я знаю, с ней трудно договориться, она умеет увиливать от прямого ответа, но я надеялась на исключение. От нее зависело, быть или не быть моей семье. Я не смогу скрыть от Левы факта своей измены. То есть, конечно, можно помучиться какое-то время, но насколько меня хватит, не знаю.

Самым страшным испытанием этого дня оказался звонок Лузгина. Он извинялся, что не смог поговорить со мной вчера. Все спрашивал, как я себя чувствую. Сообщил, что купил подарок, который мне наверняка понравится. Я как могла изображала радость и нетерпение. Мысленно я мечтала поскорее положить трубку, потому что слезы подступали к горлу. Какое же облегчение я почувствовала, произнеся последнюю фразу:

— И я тебя люблю, милый… — Услышав гудки, я разрыдалась.

Звонить в таком состоянии Варьке означало вызвать бурю негодования. Она — человек сильный, не признающий всех этих женских соплей. Чихала она на мои слезы. Уж я-то помню, как в критические периоды своей жизни, пыталась с помощью Варьки заглянуть в свое будущее или хотя бы объяснить происходившее в настоящем. В лучшем случае, приходилось расшифровывать ребусы, которые мгновенно выдавала моя ясновидящая подруга. Как я злилась на нее за эту недосказанность. Я думала, что будь у меня такой природный дар, как у Варьки, я была бы добрее к своим подругам. Я бы не строила из себя адвоката, свято хранящего тайну клиента. Нужно ведь идти на уступки страждущим. Я понимала, что размышлять на эту тему бессмысленно. Варьку не переделать. Пусть, быть может, это и к лучшему. Хотя, нужно отдать Правдиной должное, все сказанное в ней же и умирало. Невозможно узнать у нее о проблемах подруг. Допустим, если Лада очень хотела узнать подробности, в которые я ее не посвящала, нечего было соваться с этим к Варьке. И наоборот. В нашей тройке Варя была мерилом справедливости и достоинства. Если честно, я благодарна ей за все, что она для меня сделала. Для меня, для Лады, для нашей дружбы, которой столько лет. Сегодня я хотела лишь одного — ее поддержки, ее пусть жесткого определения того, что со мной происходит. Но чем больше я чувствовала необходимость в Вариной поддержке, тем меньше у меня оставалось решимости на откровенный разговор. Так я и не набралась мужества позвонить Правдиной.

Не знаю, как я дожила до вечера, до встречи с Ладой.

— Плохо спала? — целуя меня, прошептала Шпак.

— Да, — коротко кивнула я.

— Мы же договаривались без глупостей, — возмутилась Лада.

— Ну, не шмогла я… — фраза из старого анекдота показалась мне самой подходящей.