Через минуту он уже спал, не слыша разговорившегося старика. Молчаливый Рахель устроился рядом с товарищем, лег на спину, заложив руки за голову и разглядывая рисунки созвездий.
— …А когда избу поставят, надобно ее окурить березовым дымом, а углями нарисовать кресты на дверных косяках и на подоконниках, чтоб нечистые входить не могли. Под печь обязательно надо можжевеловый веник сунуть, чтоб Домовник добрее был, чтоб не шалил, а помогал… — наставительно втолковывал Мирх Шалрою. А тот сидел неудобно, прислонившись спиной к жесткому тележному колесу, и клевал носом. Иногда вздрагивал, пробуждался от дремы, открывал мутные глаза и осматривал окрестности: спящее стадо, собак, черную воду глубокого омута, черные вершины гор, вырисовывающиеся на фоне звездного неба. Кивал старому Мирху — слушаю, мол, слышу, — и снова ронял голову на грудь.
— …А двор из осины не строят. Грязное это дерево, сырость вбирает. Хоть и не любят его нечистые, но лучше только ворота осиновые сделать и порог. А перегородки надобно из березы делать. А сруб весь…
Мирх тоже постепенно затихал, бормотал все неразборчивей, все медленнее. Вскоре заснул и он…
На вершине дальнего холма что-то мелькнуло. Из травы осторожно поднялась в полный рост человеческая фигура. Чужак долго смотрел на спящее стадо, затем, пригнувшись, бесшумно исчез. Растворился в ночи…
Шалроя разбудило угрожающее ворчание.
Пастух с трудом разлепил веки.
Ворчала собака. Судя по голосу — Лютый. Шалрой встревожился, сон как рукой сняло. Вожак по пустякам зубы не скалит. Он, конечно, стар, но свое дело знает.
А остальные псы молчат…
С гор в котловину наползал туман. На востоке брезжил рассвет, и там уже матово светились низкие облака, но небо на западе еще чернело ночью. Примерно через час должно было показаться солнце.
— Что ты, Лютый? — спросил негромко Шалрой, безуспешно пытаясь подняться на отекшие ноги, стараясь разогнуть онемевшую поясницу. Собака услышала хозяйский голос, заворчала громче на что-то, скрывающееся в тумане.
Что она там почуяла?..
— Волки, Лютый? Волки? — спросил Шалрой. Пес отрывисто тявкнул, и человек понял, что вовсе не волки встревожили собаку.
Но остальные псы спят…
— Что же там? — Шалрой наконец-то поднялся, сделал два неуверенных шага по направлению к стаду, к вытянувшейся в стойке собаке. В мышцы вонзились острые иголочки, волна горячих уколов пробежала по ногам, свела икры судорогой, и Шалрой едва не упал. Остановился на месте, пытаясь разглядеть, почуять, услышать что-то, затаившееся в тумане.
— Что там, Лютый? Ату его! Возьми!..
Все спят. Харим и Рахель сопят дружно под телегой, возле колеса. Земля холодная, трава серебрится студеной росой, а им хоть бы что. Спят без задних ног, словно дома под одеялом. Ничего не слышат. Им в такт подсвистывает носом старый Мирх. Старик постелил себе под спину какую-то тряпицу, закутал босые ноги. Голова запрокинута, острый небритый подбородок указывает в небо. Рот открыт. Морщинистые веки полностью не закрываются, и видны белки закатившихся глаз — жуткие, желтые, с багровыми прожилками кровеносных сосудов…
Лютый стал подвывать.
Зашевелились остальные собаки. Услышали вожака.
Шалрой, повиснув на тяжелом посохе, переждал, пока отойдут ноги. Затем направился к стаду.
Скотина уже проснулась. Животные, путаясь в тумане, щипали траву, не решаясь выходить из окружения овчарок. Завидя приближающегося человека, замычали коровы. Сонные овцы рванулись в сторону, но почти сразу замерли, тараща очумелые бельма на знакомую фигуру пастуха.
— Что там, Лютый? — в который уже раз спросил Шалрой, почти вплотную приблизившись к встревоженному псу. И тот кинулся вдруг вперед и тотчас захрипел, кувыркнулся через голову, взвизгнул. |