Разумеется, пока Эрнест обдумывал спасение Артемиды, у него в мозгу зазвучали голоса его психоаналитика и наставника. Эрнест выслушал их критические замечания и принял к сведению — до определенной степени. В глубине души он считал, что, не щадя себя для излечения пациентки, становится лучше как терапевт и как человек. Конечно, женщин нужно спасать. Это аксиома эволюции, стратегия выживания вида, заложенная в наши гены. В каком ужасе был Эрнест, когда много лет назад в курсе сравнительной анатомии обнаружил, что кошка, которую он вскрыл, беременна, что у нее в матке пять крохотных плодиков размером со стеклянный шарик. Эрнесту также была ненавистна икра, которую получали, убивая беременных стерлядей и вспарывая им брюхо. Ужасна была для него и политика нацистов, уничтожавших женщин, носительниц «семени Сарры».

Поэтому Эрнест без тени сомнения попытался убедить Хэлстона как-то загладить свой проступок.

— Подумайте, что она, должно быть, пережила, — повторял он раз за разом на сессиях, на что Хэлстон раздраженно отвечал:

— Доктор, ваш пациент я, а не она.

Или же Эрнест начинал внушать Хэлстону мораль восьмого и девятого шагов двенадцатишагового метода: «Составить список всех людей, кому мы причинили вред, и постараться в явном виде загладить свои прегрешения во всех случаях, где это возможно.» Но все его аргументы, как бы искусно они ни были сформулированы, разбивались о сопротивление Хэлстона. Тот казался невообразимо эгоцентричным и черствым. Однажды он укорил Эрнеста за мягкосердечие:

— Вы, кажется, слишком романтизируете эту случайную связь. Я уверен, что для нее это обычное дело. Я не первый мужчина, с которым она связалась, и скорее всего не последний. Доктор, я вас уверяю, эта дама отлично справляется.

Эрнест задумывался, отчего упирается Хэлстон — может, просто назло ему. Может быть, Хэлстон почувствовал, что его доктор слишком заинтересовался Артемидой, и мстил, автоматически отвергая все его советы. Но как бы то ни было, до Эрнеста постепенно дошло, что Хэлстон никогда не извинится перед Артемидой, и что ему, Эрнесту, придется взять это на себя. Как ни странно, он, несмотря на свое загруженное расписание, ничего не имел против. Ему казалось, что это моральный императив, и постепенно он стал видеть в этой задаче не жернов на шею, но акт служения. Еще любопытно было то, что Эрнест, обычно анализирующий свое поведение до мельчайших деталей — подвергающий каждую прихоть, каждое решение скрупулезному анализу — в этот раз не задался ни единым вопросом по поводу своих мотивов. Он, однако, понимал, что собирается совершить неординарный и незаконный поступок — какой другой терапевт взялся бы приносить личные извинения за прегрешения своего пациента?

Эрнест понимал, что нужно действовать тайком и деликатно. Но его первые шаги были неуклюжи и просматривались насквозь.

— Хэлстон, давайте в последний раз пройдемся по вашей встрече с Артемидой и отношениям, которые у вас с ней установились.

— Что, опять? Я же рассказал, я был в кафе, когда…

— Нет, постарайтесь обрисовать эту сцену как можно живее и точнее. Опишите кафе. Во сколько это было? Где находится кафе?

— Это было в Милл-Вэлли, часов в восемь утра, в одном из этих модных-старомодных калифорнийских заведений — кафе, совмещенном с книжным магазином.

— Как оно называется? — не отступил Эрнест, когда Хэлстон замолчал. — Опишите все, что связано с вашей встречей.

— Доктор, я не понимаю.