— И драгоценности, — подала голос мамочка.

— Верно, — обрадовалась Аделаида, взмахнув бутербродом, — драгоценности у нее были — очень приличное бриллиантовое колье старинной работы, подарок мужа на свадьбу. Оставалось платье. Она берет отрез импортного шелка и идет в ателье на Невском. Там она говорит девушке-закройщице, что ей нужно из этого отреза вечернее платье. Та согласно кивает — дорогое ателье, клиент всегда прав — и говорит, что сделает бабуле вот тут карманчики, а вот тут — фестончики.

«Деточка, вы не поняли, — отвечает юбилярша, — мне нужно вечернее платье».

«Хорошо, — отвечает закройщица, — тогда я вам вот тут снизу еще сделаю рюшечки».

Вдова Семицветова теряет терпение и требует длинное платье с вырезом, чтобы надеть бриллиантовое колье. Девица уверяется, что бабуля в маразме, и не знает, куда звонить — родственникам или сразу в психушку. Начинается скандал. Хорошо, что заведующий ателье оказался меломаном, он вспомнил дирижера Семицветова, и все встало на свои места. Сшили вечернее платье, и кому кинулась звонить юбилярша? Разумеется, Аделаиде! Нужно было загримировать декольте. И я сделала ей декольте юной девушки!

Аделаида залпом выпила чашку чая и набросилась на Василия. Она смыла жгучую маску и намазала лицо еще какой-то вязкой субстанцией, заявив, что первая маска лицо разогрела, а эта уберет отеки. Вася покорился судьбе и сидел смирно.

— А то вот еще был случай, — продолжала Аделаида свои волнующие воспоминания. — Году этак в… точно не помню, приезжает вдруг к нам на «Ленфильм» Жан Габен.

— Помню! — оживилась мамочка. — «Набережная туманов» и еще фильм, где они банк неудачно ограбили…

— Точно, — подтвердила Аделаида. — Но дело не в этом. Значит, погостил Жан Габен немножко, принимало его начальство разное, а потом он и говорит, что хочет посмотреть, как живут у нас простые актеры. Натурально, начальство всполошилось — не вести же его в коммуналку какую-нибудь зачуханную. И тут кто-то с перепугу вспомнил, что у артиста Андрея Тарабанько — слышали такого? — совершенно случайно квартира из трех комнат на Мойке, да еще и ремонт он недавно сделал. А дело было в воскресенье, Габену завтра уезжать.

А Тарабанько этот, оказалось, неделю уже в запое, за компанию с соседом-скульптором. У скульптора запой творческий, а у артиста обычный, внеплановый. И до того они допились, что жена этого Тарабанько взяла детей и уехала к маме, на время, конечно. Эти с утра встали — выпить нечего, даже на пиво денег нету. Ну, маются, конечно, стонут, ходят по дому в неприличном виде — в длинных, до колен, сатиновых трусах.

Аделаида смыла маску, от которой все лицо у Василия стянуло, как резинкой, и нанесла крем.

— Значит, маются они дурью, а тут вдруг Тарабанько, как творческой личности, самоутвердиться захотелось. Он своего соседа и спрашивает: «Как ты считаешь? я великий актер?»

Скульптор спорить не стал: великий, говорит, великий!

«А правда, что всем великим актерам после смерти маску гипсовую делают?»

«Правда, — скульптор говорит, — я сам одному делал, народному артисту Мельхиседекову».

«А, Мельхиседекову делал, а мне, значит, не хочешь? Значит, ты меня не уважаешь!»

«Уважаю, — тот возражает, — но ты же вроде пока живой!»

«Это отговорки! Если уважаешь, так делай маску!»

Ну, скульптор и подумал — чего с ним спорить! Тем более что у него с вечера четвертинка водки была припрятана, а четвертинки на двоих, само собой, мало, вот он и решил соседа вырубить.