И она с такой силой хлестнула сына по лицу, что удар отозвался болью в затылке и позвоночнике. Алексей – с мгновенно вспухшей и покрасневшей щекой, с отчаянно колотящимся сердцем – рассматривал беснующуюся перед ним фурию, глаза которой, казалось, вот-вот выскочат из орбит, сам удивляясь тому, что не испытывает к ней ненависти. Странно, избыток деспотизма придает этому энергичному лицу своеобразную красоту. Ах, всегда-то он все прощает Марье Карповне – уж слишком благородны ее черты…

Некоторое время мать и сын стояли молча, обмениваясь взглядами и читая каждый во взгляде другого страх, боль, гордость. Потом Марья Карповна упала на кушетку и спрятала лицо в ладонях. Она хрипела, как раненый зверь, плечи ее сотрясались. Впрочем, по хрипению было трудно догадаться, рыдает ли она или просто задыхается от бешенства. Минутку Алексей раздумывал, не приблизиться ли к матери, не сказать ли несколько утешительных слов, но быстро отказался от этого намерения и двинулся к двери. На пороге обернулся. Глаза его поймали взгляд портрета: приготовившийся идти на охоту Иван Сергеевич – человек при жизни слабый, апатичный, послушный – нынче тем не менее явно одобрял и поддерживал его бунт.

Колокол призвал Алексея вернуться в «главный» дом – пора было ужинать. А Марья Карповна к столу не вышла – ей подали прямо в спальню один только жиденький бульончик. Агафья дежурила при барыне. Алексей с младшим братом ужинали вдвоем. Едва подали закуски, Алексей, не способный долее сдерживать свои чувства, сказал:

– Я только что страшно поспорил с матушкой.

– На предмет Агафьи Павловны? – не поднимая глаз от тарелки, спросил Левушка.

– Да. Значит, ты все-таки был в курсе ее намерений?

– Естественно.

– Так почему же не предупредил меня?

– Маменька взяла с меня клятву молчать, – объяснил Левушка, положил себе на тарелку селедки, маринованных грибочков, соленых огурчиков, проглотил кусочек и вздохнул: – А ты, значит, отказался?

– Конечно!

– Ну и зря.

– Отчего же зря?

– Агафья Павловна ничем не хуже других. А противореча маменьке, ты ее ранишь. Теперь она заболела из-за твоего упрямства. Матушка не привыкла, чтобы ей сопротивлялись.

– Слушай, но я же не могу жертвовать своей жизнью только ради того, чтобы ей угодить!

– А я уверен, что не только можешь, но и должен. Любящий сын именно так бы и сделал, причем без малейших колебаний.

– До чего же ты меня раздражаешь, болтаешь невесть что! – надулся Алексей. – А она поворчит немножко да и смирится.

Матвей подал братьям говяжьи битки в сметане, но Алексей едва к ним притронулся: он ощущал какую-то неприятную тяжесть в желудке. Зато Левушка принялся уписывать еду за обе щеки. Насытившись, он предложил старшему брату после обеда сыграть партию на бильярде. Алексей играть не захотел – ему не терпелось остаться в одиночестве.

Вернувшись в свой флигель, он отослал маленького Егорку, который хотел помочь молодому барину раздеться, умылся, облачился в бухарский халат и сел у распахнутого окна. Спустился вечер – тихий, легкий… Вдалеке, подобно стальному клинку, сверкала вода в пруду, окруженном темными деревьями. Трава на лужайке казалась темно-синей, от лужайки, словно молочные ручейки, разбегались по парку расчищенные и посыпанные песком дорожки. В тишине, навевающей дремоту, птицы сонно перекликались с ветки на ветку. Первыми умолкли зяблики и славки. Радостно просвистела последнюю мелодию иволга. И тогда запел соловей – одинокий, отчаявшийся, спокойный… Алексея окружал безмятежный мир деревни, и он страдал от того, что не способен обрести такой же покой в своей душе.