Может быть, по-бабьи Любава поступила, но иначе не могла она: схватила в сердцах ковш густого меда да и запустила им в голову Бадяги, сказав при этом:

— Да чтоб на этот мед осы слетелись да мухи! Дерьмо со всякой поганью должно дружить!

И быстро вышла из княжьего «дворца». Неподалеку ждали уж ее дружинники во главе с Прободеем, к ним и направилась Любава, но тут кто-то ее окликнул полушепотом. Обернулась — стоит женщина, уже не молодая, прикрывает лицо платком да рукой подманивает — дескать, подойди ко мне. Любава вначале мимо пройти хотела, но потом передумала, подошла.

Женщина, посмотрев по сторонам с опаской, заговорила быстро:

— Отойти бы нужно, княжна Любава. Ей-ей, услышишь кой-что занятное.

Они зашли за куст жимолости, а там, оставив вдруг рабскую вкрадчивость свою, заговорила женщина смело, глядя княжне в глаза:

— Ты прости, Любава, но уж больно громко ты с Бадягой разговаривала. Все я слышала, что ты о Велигоре вещала князю нашему.

Любава брови вскинула:

— Ты подслушивала? А не знаешь, что таких мерзавок плетями бьют!

— Ну побей меня, побей, да только выслушай, — не сробев, сказала женщина. — Знай, что младенца Велия мать моя, ведунья, подобрала и жила я с ним, как сестра с братом, до тех пор, покуда шестнадцать лет не исполнилось ему. Говорила мне мать, что нашла на груди его младенческой знак серебряный и, стало быть, княжеского происхождения тот младенец, а Велием величать его. Позднее стал он разбойниками верховодить, называя себя Велигором, но вот час дурной настал…

— Что за час? — волнуясь, спросила Любава.

— А час такой, — отвечала женщина. — Мать моя умерла, и Велигор меня по доброхотству своему принял в городище, где обитали разбойники лесные. Однажды напали они на отряд один. Из Бореи он следовал в Ладор, как помню. Был среди того отряда человек один седобородый…

И поведала названая сестра Велигора обо всем, что на глазах ее происходило в ту ночь, когда дрались между собой разбойники: и как спорили князь Гнилого Леса и борейский посланник, и как этот старец не хотел представить Велигора Грунлафу, и как поднял Велигор над старцем меч, а рука его вдруг безжизненно повисла и превратилась в белое лебединое крыло, и после этого ушел старец, и Велигор тоже покинул городище. Все это происходило на глазах женщины, и Любава чувствовала, что она не лжет.

— Да куда же он ушел, куда?! — закричала княжна, понимая, что от ответа этой женщины зависит судьба Синегорья, столь нуждавшегося в правителе законном.

— Куда? — переспросила разбойница. — А я почем знаю. Наверно, туда поехал, где счастье свое хотел сыскать, к Кудруне. Все мужчины наши, как только лик ее, на доске намалеванный, увидели, спятили, схватились за мечи. Вот и Велигор…

Любава со слезами на глазах сказала:

— Так, значит, и Велигору был тот лик показан! Не красотою женской обольстили, а очаровали доской бездушной.

Мгновенно слезы высохли на глазах ее. Решительной походкой снова в дом княжеский прошла, где Бадягу над ушатом две девки обмывали от прилипшего к его волосам и бороде густого меда. Ругался дружинник по-черному, проклиная гневливую Любаву, но тотчас умолк, когда вошла княжна.

— Бадяга, червь поганый, — заговорила Любава, — скажи-ка мне, не видел ли ты на состязании стрелков в Пустене такого витязя, который бы имел вместо руки… крыло?

Бадяга, жмурясь от заливавшей лицо воды, ответил:

— Я, княжна, сроду таких людей не видывал, чтоб были крылатыми.