В комнатке, куда Шарлотта привела Матильду, не переставая со свойственным ей пылом восхвалять терпение монахинь, царила полная тишина. Обставленную лишь сундуком, столом, заваленным книгами, тремя стульями, небольшой этажеркой с книгами у окна, эту комнату скорее можно было принять за келью, чем за кабинет врача.

— Мне приятно, что вы так пунктуальны в своих посещениях больных, дорогая, — снова заговорила Шарлотта. — Я люблю эти минуты, когда нам удается поговорить вот так, вдвоем.

Это доверие, выходившее за границы обычных родственных отношений, взаимная нежность объединяли золовку и невестку. С этой абсолютно надежной женщиной Матильда могла говорить, оставив все опасения, о своих тайных муках. Шарлотта со своей стороны с такой же откровенностью рассказывала ей о сложностях, о разных периодах своей жизни, которая со времени исчезновения Жирара не раз становилась для нее далеко не безоблачной. Она была охвачена теперь страстью к студенту-медику, который был младше ее на двадцать лет и которого она одновременно учила и любви, и медицине.

— Что вы хотите, — говорила она, — я свободна, одинока, никому на свете ничем не обязана, что же до кары Божией, то почему я должна о ней беспокоиться? Разве наш Господь не проявил наивысшей терпимости к самаритянке Магдалине, нарушившей супружескую верность? Нет неискупимого греха, кроме греха перед душой. Честно говоря, я не думаю, что мне суждено быть отнесенной к числу тех, кто совершает этот грех. Я убеждена, что для меня более важно как можно лучше заботиться о моих несчастных больных, нежели о том, чтобы думать, как порвать с Реми. Этот мальчик нравится мне. Да и ему, по-видимому, со мной неплохо. Чего еще надо?

Как и всегда, когда она говорила о том, что касается непосредственно ее, Шарлотта терла пальцем довольно рельефную родинку в уголке губ. Это было ее привычкой.

— Пусть та, которая ни разу не мечтала любить красавца студента, первая бросит в вас камень, дорогая! Уж, во всяком случае, не я, в этом-то вы можете быть совершенно уверены!

Сидя одна напротив другой в платьях, складки которых падали до пола, Матильда со скрещенными на коленях пальцами, а Шарлотта безостановочно жестикулируя, они наперебой посвящали друг друга в свои сердечные дела, удовлетворяя настоятельную женскую потребность излить свои переживания.

— Как теперь у вас с моим братом, милая?

— Увы! Все по-прежнему! Одновременно и жертвы, и палачи, мы лишь мучаем друг друга!

— Если Господь подвергает вас такому испытанию, дорогая, это значит, что у него нет ничего более эффективного, чтобы вас спасти.

— Я с этим согласна, но, видите ли, Шарлотта… владеющая мною чувственность, захватывающая меня целиком, моя самая горячая, пылкая надежда, мои самые сильные наслаждения… я не могу привыкнуть к мысли о том, что должна навсегда от них отказаться.

— Не знаю, найдете ли вы, Матильда, утешение в том, что я вам скажу, но я знаю несколько таких случаев.

— Какая чудовищная насмешка! Чем больше муж боится, что не сможет больше доказать мне свою любовь, тем больше слабеют возможности его, доходя до полного упадка!

— Так часто и бывает, когда мужчина дорожит женой больше, чем собственным наслаждением, и больше всего боится ее обмануть.

— Ах, Шарлотта, это ужасно! Я зачахну около этого человека, питающего ко мне самую искреннюю, самую пламенную любовь, но который больше не в силах подтвердить мне ее, что делает его таким же несчастным, как и меня!

Уже много лет несостоятельность Этьена не раз приводила к сценам, прорывам злобных чувств, к выяснениям отношений, тщательно скрываемым в глубинах супружеского ложа, к примирениям, попыткам, ухищрениям, применению бесполезных лекарств, к бесконечным мучениям. Для Шарлотты это не было тайной. К этому времени между ними все было сказано, испытано, перепробовано и понято.