После энергичных забегов вокруг кресла Сорокин потребовал доставить в зал вещественное доказательство «номер четыре».

Это был… череп Сарры Беккер. Зал затрепетал, когда на свидетельскую трибуну поставили ящичек, обитый черным бархатом, и профессор, открыв его боковую стенку, взял в руки небольшой детский череп. Прохаживаясь с ним по свободной площадке перед местами обвиняемых и обращаясь то к присяжным, то к судьям, то к залу, Сорокин пространно рассказал о строении черепа и травмах, причиненных обладателю «конкретно этого черепа». Он не моргнув глазом заявил, что восстановленная им картина преступления изобличает попытку изнасилования.

Самое чудовищное в этом заявлении заключалось в том, что он не привел ни одного объективного критерия, свидетельствовавшего о том, что убийство совершил именно мужчина.

— Я не знаю ни одного случая в судебно-медицинской хронике, когда бы убийца-грабитель прибегал к тем приемам и способам покончить с жизнью жертвы, как в данном случае, — высокопарно заявил Сорокин в конце своего выступления.

Шумилов аж даже заерзал на своем месте. Вглядевшись в лица присутствующих, он заметил, что эффект, произведенный выступлением профессора, был двойственен. Рядовая публика, и дамы в особенности, выглядела взволнованной, поскольку безоговорочно поверила устроенному спектаклю. Юристы же, напротив, поглядывали друг на друга со скепсисом, а некоторые с нескрываемым негодованием: при всей эмоциональности Сорокина никакой доказательной силы его спектакль в себе не содержал.

Из адвокатов первым к перекрестному допросу Сорокина приступил Карабчевский. Он справедливо указал на то, что преступление не могло совершаться насильником и не протекало так, как его изобразил Сорокин, исходя из довольно простого соображения: пятна крови Сарры на обивке кресла и лежавшем на нем покрывале полностью совпадали.

Если бы кресло действительно служило ареной борьбы Сарры Беккер с Мироновичем, чехол, наброшенный на кресло, неизбежно сместился бы и смялся. Но поскольку этого нет, то налицо полное соответствие картине убийства, воссозданной при допросе Семёновой в конце сентября 1883-го года.

Далее Карабчевский указал на вздорность рассуждений Сорокина о том, что малое количество крови на месте происшествия свидетельствует о первоначальном удушении Сарры и последующем нанесении нескольких ударов по голове.

Сорокин признал, что не присутствовал при осмотре ссудной кассы Мироновича во время составления официального протокола осмотра места происшествия, а потому не мог делать заключений об обильном либо, напротив, слабом истечении крови из ран. Протокол же вскрытия тела погибшей, составленный доктором Горским, не давал исчерпывающего ответа на вопрос о величине кровопотери девочки. В силу этого все логические изыски Сорокина мало чего стоили.

Обвинитель, выведенный из себя жесткими формулировками Карабчевского, обратился к председательствующему судье с просьбой «остановить защитника».

После того как Карабчевский уступил место прочим защитникам, вышел ещё один весьма живописный казус. Защитник Семёновой с самым простодушным видом задал вопрос:

— Как вы считаете, господин профессор, могла ли моя подзащитная, — он указал рукой на Семёнову, — осуществить убийство в тех условиях и при той обстановке, какие заключаются в подробном описании Семеновой после признания, что она — убийца?

Вопрос был коварным, как говорится, «с подкладкой», и Шумилов это сразу же почувствовал. Было очевидно, что Сорокин как эксперт-патолог мог говорить только о результатах анатомического исследования тела Сарры Беккер.