Адам смотрел на то, как солдаты грузят на носилки своего командующего. Глаза Джонстона были закрыты, кожа бела, как мел, дыхание прерывисто. Смотрел, а внутри всё пело. Повезло, дьявольски повезло! Некому завтра будет проводить дознание. Некому!

А пушки не умолкали. Солнце спряталось за тучи. Раненые с бульканьем уходили под воду, живые скусывали патроны, заряжали и палили. Пламя выстрелов яркими звёздами вспыхивало в сумерках, пока тьма окончательно не победила день. Тогда гром оружия стих, и тишину между Уайт-Оук-Суомп и городом нарушали только стоны умирающих.

В затянутом облаками небе не было ни проблеска света, но на земле загорались костры и фонари. Солдаты молились. Завтра, вне всякого сомнения, битва вспыхнет вновь, как вспыхивает костёр из тлеющих под пеплом углей под дуновением ветерка, но сейчас, в сырой мгле, где раненые тщетно взывали о помощи, две армии отдыхали.

Следующим утром, в воскресенье, сражение возобновились. Южане, ведомые сменившим Джонстона генералом Смитом, нажимали на главном направлении, но северяне подтянули подкрепления с северного берега Чикахомини и стояли насмерть. К полудню оба войска вымотались в атаках и контратаках. Южане, не видя смысла в удержании отбитой накануне развилки, отступили, и торжествующие янки вновь заняли перекрёсток у семи изувеченных сосен.

Рабочие команды рубили деревья и складывали костры, сжигая лошадиные трупы. От жара сухожилия ссыхались, и казалось, что мёртвые животные вскачь несутся по невидимой дороге прямиком на тот свет. Раненых бойцов доставили в полевые лазареты или (у южан) грузили на телеги, чтобы везти в Ричмонд. Северяне стаскивали мёртвых в неглубокие могилы (глубокие вырыть мешала общая усталость), южане, опять же, складывали тела на возы для доставки на ричмондские кладбища. Повозки, визжа осями, катили по улицам столицы, где на их жуткий груз в ужасе взирали женщины и дети.

Янки праздновали. Им достался в трофеи двухэтажный омнибус, возивший на вокзалы постояльцев гостиницы «Иксчейндж-хотел». Громоздкий экипаж реквизировали под санитарную повозку, но он завяз в грязи, и возиться с ним южане не стали. Северяне притянули омнибус в свой лагерь, приглашая по пути всех желающих на прогулку по Ричмонду.

— Два цента билет! Следующая остановка — столица мятежников! — хохоча, орали они.

Битву янки считали своей безусловной победой. А как иначе? Разве они не отразили натиск превосходящих числом врагов? И когда больной, слабый, мучимый лихорадкой МакКлеллан явился на поле брани верхом, его чествовали, как героя, а музыканты нью-йоркского полка заиграли президентский марш «Славься, наш вождь». Генерал даже нашёл в себе силы произнести речь, но говорил так тихо, что слова разобрали только те, кто стоял близко. Вчерашнее наступление, говорил командующий, не более чем конвульсии агонизирующего зверя, и скоро он, МакКлеллан поведёт их, своих храбрецов, нанести издыхающей гадине раскола последний удар.

По обе стороны фронта полки строились в каре для воскресного богослужения. Католикам служили полевую обедню, протестантам читали Писание, но все заканчивали тем, что возносили благодарность Всевышнему за избавление от смерти и ранений. Слова церковных гимнов далеко разносились над болотами, провонявшимися кровью и порохом.

Старбак с Лассаном переночевали с бригадой Мики Дженкинса, а во второй половине воскресного дня, когда воинственный пыл враждующих сторон угас, отыскали штаб армии, расположившийся на хуторке севернее железной дороги, где Старбак выяснил то, что хотел выяснить, и расстался с Лассаном, настояв, чтобы француз взял себе лошадь Джеймса.

— Не лучше ли вам продать её? — попытался отказаться Лассан.

— Я ваш должник. — стоял на своём Натаниэль.

— Когда же вы успели мне задолжать, мон ами?

— Когда вы спасли мою шкуру.