В углу, где будто сгущался воздух, повисло напряжённое молчание. Настолько ощутимое, что я почти видел, как домовой поджал губы. Но слова не последовало. Что, в общем-то, уже можно было считать победой. Небольшой, но стратегически правильной.

Я вернулся к чтению документов, словно ничего не происходило.

Домовой глухо выругался с таким надрывом, будто только что сломал себе невидимый ноготь о мою вредность.

— Вот же, едрёна кочерыжка… Послал же Всевышний мне испытание. И ведь доведёт меня до каления белого. Вот возьму и пну этого…

— Комары, что ли, пищат… — пробормотал я, нарочно вскинув взгляд к потолку и изображая крайнюю степень невинного недоумения.

— Чегось?.. — голос замер на полуслове, и через секунду передо мной возник сам Никифор в своём привычном человеческом обличии. Маленький, крепко сбитый, с лохматой бородой и недовольной складкой между бровей. И я мигом оторвался от своего занятия, приветливо улыбнулся и откинулся на спинку кресла:

— Здравы будьте. Давно вас не было видно и слышно. Я уж начал думать, что вы на отдых подались. Или обиделись.

Домовой посмотрел на меня, как на ребёнка, который только что вылил суп на белую скатерть, но делает вид, будто так и было задумано.

— Хватит дурака валять, — наконец возмущённо запыхтел Никифор, расправляя плечи и примеряя образ глубоко обиженного труженика. — Всё вы видите и слышите, ваше княжество. Я, между прочим, всегда в этом доме при деле. И никуда не пропадал.

— Да? — я медленно скрестил руки на груди и поднял бровь. — То есть, утренний бардак в моих покоях случился не потому, что ты отлучался?

— Бардак? — переспросил он с самым невинным видом, каким только может обладать домовой с многовековым стажем. Но глаза его при этом мелко забегали — сначала к буржуйке, потом к полу, потом, почему-то к старинному телефонному аппарату. — О чём речь? Не понимаю…

— Окно оказалось открытым, — напомнил я терпеливо. — Опять.

Никифор почесал затылок, будто надеялся, что нужный ответ прячется где-то под волосами.

— Неужто? — протянул он. — Ну, это… это, может, замки слабые. Надобно поменять. Столетие как не обновлялись, всё ж на соплях держится да на моем внимании.

Я тихо усмехнулся, не спуская с него взгляда. Судя по выражению его лица, он был вполне доволен своим объяснением, в меру неубедительным, в меру техническим. И главное — с намёком, что виновато само окно, а никак не он.

— Отлично, — сказал я, вытаскивая из внутреннего кармана блокнот и быстро записывая в него короткую строку.

— Это вы что там пишете? — тут же насторожился Никифор, вытянув шею, будто надеялся разглядеть заголовок через стол, сквозь обложку и мои пальцы одновременно.

— Не ты один в доме при деле, — произнёс я негромко, сдержанно, и с едва заметной усмешкой. Закрыл блокнот с тем самым жестом, каким обычно захлопывают папку с делом после вынесения приговора. — Открытое окно — это, конечно, мелочь. Может, даже и не простыну от сквозняка…

Домовой смерил меня взглядом, в котором читалась вся тяжесть вековой мудрости и лёгкая досада на мою чрезмерную бодрость духа.

— Городской крендель, — фыркнул он с таким презрением, будто слово это означало не просто происхождение, а сразу диагноз, мировоззрение и неразвитую чувствительность к домашней магии.

— … но есть вероятность, что через открытое окно проникнет кто-то из мелкой нечисти, — спокойно закончил я, глядя на него поверх блокнота.

— Не проникнет, — возмутился Никифор, задрав подбородок. — Никто в дом не войдёт без моего ведома! Я, между прочим, хранитель. Всегда на страже.

— Значит, птица залетела не просто так, — заметил я и, не торопясь, вновь открыл блокнот.