— А я так понял, что мы — сороки с крысиными хвостами, и еще почему-то мотыльки.

— Одно другому совершенно не мешает…

— По-видимому, этот вопрос прозвучал для него примерно так: «А разве люди отличаются чем-то от горилл?» Или что-нибудь в этом роде…

— Гм… Лично для меня это вовсе не звучит обидно… Требует разъяснения, что мы-то сразу видим разницу…

— Вот и они разницу видят, и считают оскорбительным, когда не видят другие. Попробуйте-ка задать этот вопрос мужику из лавки или, скажем, постовому милиционеру: «а не похож ли ты, дядя, на гориллу?».

Зверь ходил кругами, еле умещаясь в избушке, взрыкивал, когтями рвал пол, грозно сопел.

— Туман… Мы не хотели тебя оскорбить (на языке Тумана это прозвучало скорее как «мы не хотели тебе сказать плохих вещей»).

Зверь свирепо уставился на Товстолеса.

— Мы знаем, что Народ совсем не такой, как медведи. Но люди этого не знают. Они не слышали, как Народ говорит, — порявкивал, пофыркивал Товстолес.

Какое-то время казалось, Туман опять прыгнет на лиственницы, попытается достать ученого. Но зверь превозмог себя, ответил, как мог судить ученый, очень сдержанно:

— Я беру обратно свое нападение. Народ нельзя так оскорблять и оставаться в живых. Вы не хотели. Вы не понимаете.

С полминуты Туман стоял, опустив голову между широко расставленных лап, ученые не видели лица. Потом он поднял голову, взглянул глазами-буравчиками в глаза Товстолеса:

— Если люди услышат, что мы говорим, они будут считать нас Говорящими?

— Будут! — вздохнул Товстолес, повернулся к Михалычу за поддержкой, и тот вовсю закивал. — Ясное дело, будут! А куда ж они денутся — будут!

Такие беседы велись весь вечер, до полной тьмы и еще долго в ночной темноте, при свете керосинового фонаря. Глухой ночью началось то, что можно назвать переговорами, и очень скоро Туман сказал, что нужно позвать другое существо из Народа, умнее и значительнее его: только Толстолапый может принимать такие важные, такие серьезные решения.

Маралов давно уже спал, пристроившись в углу узкого, неудобного пространства. Пришлось разбудить его и попросить позвать Ель и Ручей —. если они и правда безопасны. Вокруг избушки давно уже было нехорошо: то раздаются мягкие тяжелые шаги, то кто-то, подойдя бесшумно, засопит вдруг в самый угол дома, а то, встав возле глухой стены и оставаясь невидимым, начнет переговариваться с Туманом.

Маралов предложил подождать, пока кто-то из зверей подойдет. Подождали, передали просьбу Тумана. Ель поговорил с Туманом прямо через стену, все слышали их разговор.

И все, и исчезли Ель и Ручей, растворились в ночном лесу с его невнятным шорохом, криками сов, писком мелких зверьков, полетом неизвестных бабочек с мохнатыми толстыми телами.

Туман устал говорить, он опять ходил из угла в угол, стократ повторяя одни и те же движения. Людей валило в сон, даже Товстолеса и Михалыча, привыкших работать по ночам. А ведь и Михалыча трудно назвать молодым, не говоря о Товстолесе.

— Ну вот видите, есть вам язык, есть переговоры. И как вам они, переговоры? — спросил сонным голосом Михалыч.

— Они на переговоры пошли, это главное, — так же сонно ответил Товстолес, — а так уже…

Наверное, он хотел еще что-то сказать, да так и заснул с открытым ртом, не успев ничего произнести.

10 августа утром пришел огромный медведь, Ручей, и к удивлению всех, верхом на нем — девушка лет восемнадцати. Розовая кофта, полотняные белые брюки, золотистые волосы по ветру. У девушки оказалось два имени: медвежье, которое непросто произнести без тренировки, и русское, которое Товстолесу тоже оказалось не очень просто воспроизвести:

— Так все-таки Татьяна?

— Нет, я Танька.