В этом доме никто никогда не повышал голоса, но никогда и не понижал. Казалось, всякие чувства из этих отношений вырезаны раз и навсегда. Кевин одновременно был самым избалованным и неизбалованным ребенком, которого Беньи встречал когда-либо в жизни. Холодильник у них в доме всегда был забит контейнерами с едой, наполненными в соответствии с рекомендованной клубом схемой питания. Раз в три дня эти контейнеры наполнялись на заказ и доставлялись на виллу Эрдалей кейтеринговой компанией. Кухня в этом доме стоила раза в три больше, чем весь дом типовой застройки, в котором жил Беньи, но еду на ней никто не готовил. В комнате Кевина было все, о чем может мечтать парень в семнадцать лет, хотя с тех пор, как Кевину исполнилось три года, туда не заглядывал никто, кроме уборщицы. Ни одна семья в Бьорнстаде не тратила столько денег на спортивное увлечение своего сына, никто не жертвовал клубу большие суммы, чем предприятие его отца, но вместе с тем, чтобы сосчитать, сколько раз Беньи видел родителей Кевина на трибуне ледового дворца, хватило бы пальцев одной руки, при условии, что два из них остались в токарном станке. Однажды Беньи напрямую спросил об этом у друга. На это Кевин ответил, что его родителям хоккей не интересен. А что же им тогда интересно, спросил Беньи. Кевин ответил: «Успех». Мальчикам тогда было десять лет.

Когда Кевин лучше всех в классе написал контрольную по истории и, придя домой, рассказал отцу, что набрал сорок девять баллов из пятидесяти, тот с отсутствующим видом спросил его, в чем он допустил ошибку. В семействе Эрдаль успех не был целью, он был нормой жизни.

Дома у них все было белым с идеально ровными углами, как в рекламном каталоге ватерпасов. Пока никто не видел, Беньи бесшумно передвинул обувную полку чуть в сторону, на миллиметр перекосил две рамочки с фотографиями на стене, а проходя по гостиной, незаметно провел большим пальцем ноги по ковру против ворса. Возле двери на террасу Беньи увидел, что в окне отражается мама Кевина, как она идет по дому, машинально поправляя обувную полку и рамочки, разглаживая ворс на ковре, но при этом не упускает ни слова из телефонной беседы.

Беньи вышел во двор, взяв с собой кресло, уселся, закрыл глаза, и слушал, как шайба бьется о борт. Кевин сделал небольшой перерыв, ворот футболки стал темным от пота.

– Волнуешься?

Беньи сидел с закрытыми глазами.

– Кев, помнишь, как ты первый раз со мной в лес пошел? Ты тогда еще никогда на охоте не был, ружье держал так, будто оно тебя сейчас укусит.

Кевин вздохнул так глубоко, что половина воздуха, вполне возможно, могла просочиться сквозь другие отверстия.

– Ты можешь вообще хоть к чему-то в этой жизни относиться всерьез, урод?

Широкая ухмылка обнажила ряд зубов, едва заметно отличающихся оттенком цвета. Если послать Беньи в другой конец площадки, он непременно вернется с шайбой, даже если это и будет стоить зуба – его собственного или чьего-то еще.

– Куда серьезнее, ты мне чуть яйца не прострелил!

– Ты что, правда совсем не волнуешься?

– Слушай, Кев, я волнуюсь, когда ты находишься поблизости от моих яиц с заряженным ружьем. А за хоккей я не волнуюсь.

Разговор прервали родители Кевина, прокричав «до свидания!». Папа – таким тоном, будто прощался с официантом, и мама – неуверенным голосом, добавив «мой мальчик». Как будто она действительно пыталась, хотя и безуспешно, сказать эти слова немного иначе, нежели заученную театральную реплику.