В голове у него помутилось, когда он услышал эту фразу: именно так похитители обычно начинают переговоры о выкупе.

– Что? – переспросил он, когда к нему вернулась способность соображать.

– У нас ваша жена, комиссар, – повторил незнакомец.

– Кто говорит? – выпалил он. В голосе его прозвучала плохо скрываемая ярость.

– Это Руберти, комиссар. – Последовала долгая пауза, и наконец собеседник добавил: – Я звоню из квестуры, синьор, сегодня ночью дежурю здесь вместе с Беллини.

– Так что вы там сказали про мою жену? – нетерпеливо перебил Брунетти, которого вовсе не интересовало, где находится Руберти и кто сегодня на дежурстве.

– Она… мы в квестуре, комиссар. В смысле, я в квестуре. А Беллини остался на кампо Манин.

Брунетти прикрыл глаза и прислушался к шуму, раздававшемуся откуда‑то из дальней части дома. Нет, показалось.

– Что она там делает, Руберти?

Трубка молчала, затем Руберти произнес:

– Мы ее арестовали, комиссар. – Теперь молчал Брунетти, и полицейский добавил: – То есть я привел ее сюда, комиссар. Ее пока что не арестовали.

– Я хочу поговорить с ней, – потребовал Брунетти.

Наступило продолжительное молчание, потом он услышал голос Паолы:

– Чао, Гвидо.

– Паола, ты действительно в квестуре? – спросил он.

– Да.

– Значит, ты все‑таки это сделала?

– Я же тебя предупреждала, – сказала Паола.

Брунетти прикрыл глаза и положил руку с трубкой на грудь. Сделал глубокий вздох, постарался сосредоточиться; снова поднес трубку к уху и произнес чуть ли не по слогам, стараясь быть как можно более убедительным:

– Скажи ему, что я подойду через пятнадцать минут. Молчи и ничего не подписывай. – И, не дожидаясь ответа, положил трубку и выбрался из постели.

Он быстро оделся, пошел на кухню и написал детям записку: они с Паолой отправились прогуляться, но скоро вернутся. Выйдя из квартиры, тихонько прикрыл за собой дверь и стал на цыпочках, словно вор, спускаться по лестнице.

Оказавшись на улице, он двинулся направо, стремительно, почти бегом; его душа полнилась яростью и страхом. Торопливо миновал пустой рынок, прошел по мосту Риальто, глядя в землю прямо перед собой и не видя ничего и никого на своем пути. Он вспоминал, как Паола гневно, страстно стукнула рукой по столу, так что подпрыгнули тарелки, а стакан с вином упал на пол. А он смотрел, как красная жидкость впитывается в скатерть, и удивлялся, почему этот вопрос до такой степени взбесил ее. И тогда, и даже сейчас – что бы она там ни натворила, несомненно, ее поступок стал результатом все того же гнева – он никак не мог понять, отчего ее выводит из себя зло, от которого они‑то так далеки. За те двадцать лет, что они прожили в браке, он привык к припадкам ее гнева, смирился с тем, что, видя проявления политической или социальной несправедливости, она может взорваться, прийти в состояние неудержимого бешенства, но так и не научился предсказывать, что именно в очередной раз явится толчком, а потом уже оказывалось слишком поздно и успокоить ее не было никакой возможности.

Проносясь по кампо Санта‑Мария‑Формоза, он вспоминал кое‑что из сказанного Паолой – она осталась глуха к его словам, когда он напомнил ей, что рядом дети, слепа к его изумлению перед ее реакцией.

– Это все потому, что ты мужчина, – прошипела она жестко, со злостью. А потом добавила: – Нужно сделать так, чтобы заниматься подобными вещами обходилось дороже, чем не заниматься. А до тех пор ничего не изменится. Мне наплевать, что в их деятельности нет ничего противозаконного. Это неправильно, и кто‑то должен их остановить.