А иногда, благодаря неким причудам эфира, Вадим принимал странное. Наверняка это не было студийными передачами, здешними или забугорными: слишком обыденно и слишком похоже на жизнь, ни одна постановка к такому бы не приблизилась,– однако подобных людей он не встречал прежде. Больше всего это походило на разговоры, подслушанные из будущего – из того безоблачного и радостного будущего, которое пытались отобразить последние утописты. Непонятно лишь, где хотели набрать для него обитателей, ибо, насколько Вадим видел, с течением времени люди не спешили меняться к лучшему. Стало быть, и вожделенный коммунизм отодвигался в такие дали, что уже мало отличался от мифического рая. Но тогда чьи разговоры перехватывал его самопальный приемник? И раз пошла такая пьянка, почему не попробовать в них вклиниться? Впрочем, все это глупости! Таких людей нет и быть не может, скорее приемник подслушивает и воплощает чьи‑то мечты – по фантастичности это предположение ничуть не выше предыдущего.

Но что удивительно: такие передачи прорывались к Вадиму, когда он приходил домой не слишком опустошенным и мысле‑облако было еще способно проницать. Конечно, Вадим проникал им в глубь приборов, поскольку был настроен на них, и что образовывалось в итоге? Чудесный сплав электроники и сознания, способный на дальние прорывы – куда? Что за видения ею посещали? Как будто приемник лишь раскрывал Вадиму дверцу в неведомое, а дальше мысле‑облако ориентировалось само, выискивая передающие станции. И на них уже не действовали никакие затмения, как будто здесь применялись вовсе не электромагнитные волны. Может, все навороты с антеннами попросту не нужны? Вадим даже не был уверен, что видит это на экране, а не грезит наяву. Хотя… может, он и видит на экране собственные грезы? Это было бы забавно.

Выключив свет, Вадим распахнул окно в ночь. Вообще, по нормам комендантского часа, после захода возбранялось открывать окна – якобы в целях маскировки и дабы обезопасить честной народ от криминалов,– а для страховки рачительные домовые даже пригвождали рамы к проемам. Однако не настолько вмертвую, чтобы сильный и умелый человек не сумел их отодрать. Усевшись на подоконнике, Вадим с удовольствием вдохнул посвежевший воздух, радуясь, что живет на окраине.

Снаружи была тьма. Ни один фонарь не освещал улицы, а сквозь закрашенные окна лишь кое‑где прорывались бледные лучики впрочем, быстро уменьшавшиеся в числе, ибо вечерняя Программа давно завершилась. Поговаривали, что скоро дома станут обесточивать на ночь, и что это, в общем, разумно: не стоит из‑за немногих полуночников изнашивать оборудование, и вообще – ночью следует спать. Однако Вадим и здесь выбивался из ряда: во‑первых, привык спать втрое меньше положенного; во‑вторых, лучшие из потусторонних передач ловились именно ночью, когда солнце уходило за горизонт. Впрочем, ни до ночного обесточивания, ни до пресловутых оконных решеток дело пока не дошло.

Холодало с каждой минутой, и столь же быстро усиливался ветер – такие резкие перепады сделались уже привычными. “Кажется, дождь начинается, кажется, дождь…” По суточному календарю сейчас, пожалуй, октябрь – самое благодатное время для творцов. Фрукты, что ли, способствуют или отвлечений по минимуму?

Под накрапывающий дождик легче медитировать, и мысли тогда всплывают из подсознания точно пузыри, один за другим,– и лопаются, лопаются… Надобно только прилечь, закрыть глаза и при этом умудриться не заснуть. Для этого и требовался прерыватель, давно Вадимом замысленный и даже частично исполненный,– чтобы поддерживать балансирование на самой грани между сном и явью, где диалог с подсознанием шел чуть ли не открытым текстом.

Конечно, можно остаться на позициях кондового материализма и посчитать это странное состояние лишь одним из рабочих режимов мозга – рассматривая его как весьма усложненный биокомп с хаотичными соединениями нейронов.