– Ну, конечно, женатый, – вскричала мисс Эммет, как кричала и раньше. – Я не хочу, чтоб они женились. Грязный трюк у меня за спиной, вот что это такое. Я полицию вызову.

Я себя чувствовал очень странно, – слабый, но не больной, грешник и мученик, в опасности и в безопасности. Доктор Фонанта сказал очень мягко:

– Не будем говорить о полиции, мисс Эммет. Никакой полиции. Не станем впутывать полицию.

На это она промолчала.

– Я убираюсь отсюда, мам, – сказал я. – С Катериной. Знаешь, сыграл в вашу гребаную игру, и с меня как бы хватит. Мы далеко уедем. Понимаешь, деньги есть, у нас все права на деньги, знаешь, их у нее полно. Ты на это на все согласилась, мам. Первым делом согласилась, когда разрешала жениться. Мы должны как бы жить своей жизнью, понятно.

– Да, – очень устало сказала Эйдрин. – Но еще кое-что надо уладить, bachgen. Я еще не удовлетворена.

– Чего тебе надо, мам? Не все еще от меня получила?

– Только мы с тобой, bach. Ненадолго.

Доктор Фонанта потерянно передернул плечами и сказал:

– Вполне разумно. Умберто отвезет Катерину и мисс Эммет в город. Ваше пребывание здесь, мисс Эммет, было недолгим, но не без событий.

– Надо же, брак. Пока я лежала в отключке, как свет, со своими кошмарными снами.

– Вы, мой мальчик, как я понимаю, найдете себе транспорт попозже. Идите со своей матерью. Думаю, это в последний раз на какое-то время.

– А если я скажу нет, мам?

– Ты не можешь сказать нет, bach.

Нет, я не мог. Она повела меня обратно к большому шатру, а мисс Эммет кричала:

– Держись от девочки подальше, слышишь? Надо же, брак.

Оглядываясь назад, думаю, я очень хорошо знал, что будет, хотя это, может быть, знание после события, много позже. Но каким еще образом, принимая логику единого целого, можно хоть что-нибудь знать сейчас, если это не было известно на том молчаливом пути к кругу арены, заключавшему в себе ее единственное волшебство, если я не был готов к происшедшему там? Еще горел полный свет, пара клоунов спорила о метатеологии под последнее выдохшееся шампанское. Млекопитающие ушли спать, а птицы бодрствовали, чистя перья. Эйдрин сказала клоунам:

– Нам с сыном надо тут кое-то отрепетировать.

– Финсен на этот счет упрям, как онагр. Онагр, как я уже говорил, может быть, слишком часто, – очень ручной осел. А, а? Да, дорогая леди, да. Уже уходим.

Фигляр был еще с носом, в огромных шлепающих башмаках. Он ушел со своим коллегой, который, будучи немцем, все знал про Штрауса и романтическую школу; деталь его костюма составляли чрезмерно заплатанные джинсы «ливайс». Я сказал:

– Этот гребаный цирк полон интеллектуальной жизни, мам. Доктор Фонанта как бы той задал. А тут еще ты со своим переходом от гребаного целомудрия к гребаной прикладной теологии рогачей.

– Теперь ты вышел на чистое место, мальчик. Гром грянул. Что ты сделал с моим сыном?

– Твой сын идет по коридору, мам. Понимаешь, женатый мужчина теперь. И в других отношениях тоже вырос.

– Ты, – сказала Эйдрин, – Майлс Фабер. Девушка твоя сестра. Ты совершил самый смертный грех, причем лишь для сокрытия его двойника – убийства.

Она сбросила с себя валлийские приметы, приготовившись теперь к hwyl проповедника, методиста, кальвиниста из маленького городка.

– Бред гребаный, мам, и ты это знаешь.

– Мой сын сделал много плохого, ему часто грозила опасность то в одном, то в другом городе. Здесь я за него боялась, попросила полицию за ним присматривать, а также извинилась за все, что он мог уже натворить.