– Разве нельзя в иных случаях называться чужим именем? А если я назвал фамилию любимой девушки, то только потому, что она – как мелодия в моих мозгах гребаных, мам.

– Ничего у тебя не получится. Могу догадаться, что должно было произойти, хотя боюсь гадать. Я больше хочу, чтоб ты был моим сыном, живым, невредимым, а теперь женившимся, вошедшим в хорошую семью. Ты прожил плохую жизнь, если правда мой сын, по я всегда любила тебя. Начинал ты очень хорошо. Хорошо, с самого дня рождения, самого лучшего дня, не какого-нибудь, a Nadolig'a. Говорят только, будто в тот день родился Большой Черный Иисус, может, боролся он с Белым над твоей колыбелью, глубоко поцарапал тебя, прежде чем был в гневе изгнан. Если ты мой сын, если если если…

Клише: голова моя шла кругом и т. д. Из всей барахолки старого железа, валившегося на меня, я на полпути выхватил ржавую кочергу и приготовился метнуть обратно.

– Правильно, мам, – сказал я, – если. Я тоже могу сказать, если ты моя мать. Могу сказать про усыновление, долгие годы притворства. Все ведь только вчера открылось, когда ты сказала, что мой отец не настоящий отец. Подошла близко к правде, но недостаточно близко. Ты же себя саму имела в виду, а вовсе не его.

Если все это звучит театрально, припомните, дело было в кругу цирковой арены, а его участники – прирожденные эксгибиционисты, одна валлийка, другой валлийцем притворяется. Эйдрин отреагировала на мои слова яростно, соответственно грубой забаве. Прислонилась к клетке с охотниками и сказала:

– Кто с тобой разговаривал, мальчик? Доктор Фонанта?

– Да, сегодня доктор Фонанта был раньше у меня и моей тогда еще будущей жены, но ничего подобного не говорил. Я немножечко думал, мам, думал, знаешь. Только раз уж ты упомянула доктора Фонанту, которого на самом деле зовут по-другому, в этом я уверен, мать твою, могу поспорить, он, во-первых, как-то помог тебе меня заполучить, когда ты уже была взрослой, как бы женщиной, бросившей мужа, или гребаного любовника, гораздо вероятней; без собственных детей, и хотела ребенка. В этом я уверен, мать твою.

– Чей же ты тогда сын, если не мой, то есть, если мой, если Ллев…

Она совсем сбилась, а мне все становилось чудовищно ясно, инцестная двойня, я старше примерно на час, а ведь среда гораздо важнее наследственности. Я сказал:

– Не важно. Важно, что я мужчина, с женой, начинающий жить, а не сын конкретных родителей. Только скажу кое-что насчет имени, о да, имя, мам…

– Ты не он, я все время могла сказать, ты не он, с таким голосом и с такими руками, с такими словами, которые употребляешь…

– Имя, мам. Может, Ноэль – Рождество, – прочитанное наоборот, стало Леоном, как бы львиным именем, или Ноуэлл дал тебе Лльва, отбросив «ноу», – «нет», – которое я теперь от тебя получу, четко, ясно, но очень неубедительно, мам, ведь Ллевелин и Леон на самом деле одно и то же имя, а Ллевелин Ллевелин отлично подходит для мальчика, да да да, мам?

– Нет. Нет. Нет.

Она почти отодвинула клетку к выходу, в отчаянии прислоняясь к ней для опоры.

– Именно это слово, – сказал я, – я от тебя получил. И это же самое слово будет последним тебе от меня, слово, которое называют отказом. Потому что я сейчас ухожу, мам.

Она сделала несколько успокоительных вдохов, глубоких, профессиональных, прямо от диафрагмы. На ней все еще было платье для выхода на арену, накладные волосы, грим из хны. Безусловно, очень впечатляюще. И она сказала:

– Любовь есть любовь, bachgen, даже если порой она все равно что профессия. Сядь на тот стул, bach, просто на минуточку, перед уходом.