«Ну конечно, – устало отозвался Мартин. – Все должно было сыграть по твоему. Ты Бог, и на Земле никто не будет святым. Эта девочка, посмевшая быть похожей на Ришу, страдает и удовлетворяет твою похоть, Дару ты убил за то, что она не хотела играть эту роль, меня запер, чтобы не помешал. Заставил сестру угадывать свои желания, убил собаку. Что могло пойти не так?»

– Как мне все исправить? Ну ка расскажи мне, ты всегда был умнее всех, – прошипел Виктор, вставая и открывая шкаф. – Давай, Мартин. Где твое абсолютное добро? – он торопливо застегивал рубашку.

«Куда ты и твоя простуда собрались?» – с интересом спросил Мартин, проигнорировав вопрос.

Виктор по прежнему не чувствовал ни одной его эмоции, и это злило все больше. Научился врать ему, научился скрываться? А может быть, ему правда стало наплевать и на него, и на его выходки?

– На работу. Раздавать детишкам героин, – огрызнулся Виктор.

«Сядь!» – внезапно приказал Мартин. Виктор замер, пытаясь осознать услышанное.

«Я сказал тебе сядь!» – его голос был холодным и полным презрения. Виктор почувствовал, как на плечо опускается тяжелая ладонь. И сел на край кровати, не в силах противиться чужой подавляющей воле.

«Отойди. В сторону, я сказал!» – это был не голос Мартина. Чей угодно, только не его – это говорил властный, отрешенный человек. Надменный и уверенный в том, что ему подчинятся. Виктор почувствовал, как изнутри рвется ледяная злость, но она не могла пробиться к сердцу, которое сейчас сжимал железными пальцами Мартин. И Виктор подчинился, уступив сознание. Встал у окна и стал молча наблюдать.

Мартин оделся и сел напротив зеркала. В этот момент дверь приоткрылась.

– Я… – начала Ника и осеклась, заметив его взгляд.

– Вон отсюда, – процедил он, махнув рукой. – Видишь, и я умею притворяться, – констатировал Мартин, бросив взгляд на закрытую дверь. – Ты с детства привык, что есть на кого свалить свои проблемы. Конечно, твоя память, неблагодарный ты крысеныш, стерла ту часть, где ты шатаешься по дому голодный и брошенный, разговариваешь со стеной и спишь, заворачиваясь в дырявый отцовский свитер. Ничего. То, что ты не сдох с голода, не задохнулся, когда отец поджег кухню и что тебя не прирезала местная шпана – не иначе мой тяжелый грех.

Мартин замолчал. Виктор видел в отражении его темно серые глаза, теперь напоминавшие наполненные свинцом грозовые тучи и изо всех сил старался сохранять надменное выражение лица, понимая, что Мартин видит его в зеркале.

Получалось плохо. Каждое слово Мартина ввинчивалось в сознание, находило трещины и надломы, беспощадно вытаскивая их на свет.

Мартин должен был ненавидеть его. Бояться. Играть по его правилам. Но не презирать, так же глубоко и искренне, как когда то любил. В его презрении не было ни тени страха, ни намека на сомнения. Было отвращение. И это убивало вернее, чем любое другое чувство. Виктор отчетливо понял, что видит в отражении врага, которого больше не удастся запереть в темноте, заглушить его голос и постараться забыть. Он молчал, не находя слов для ответа. Мартин говорил правду, беспощадную и жестокую, как он сам. Ошибался только в одном – ничего Виктор не забыл. И никогда не забывал.

– Это я насиловал твою подругу, напоив ее снотворным? Отвечай, когда спрашиваю!

«Нет…» – прохрипел он.

– Тогда, может, это я морил тебя голодом и бил сапогами под ребра?!

«Нет…»

– А может быть, я хоть раз дал тебе повод думать, что я дурак и об меня можно вытирать ноги?

«Нет», – ответил Виктор, и это тоже было правдой.