— Позволь на секунду сменить тему, — сказал Сигел, — ты не помнишь, Ирвинг не говорил тебе о вендиго?

— Забавно, что ты это упомянул, — ответила она, — это бог природы или кто-то в этом роде, они ему поклоняются. Антропология — не мое, а то рассказала бы больше. Но в последний раз, когда Ирвинг заговорил — а он так хорошо говорит по-английски, — он произнес: «Вендиго, вендиго, будь со мной». Так поэтично, эта религиозная черточка такая трогательная, — и вот тут Сигел действительно занервничал, услышав этот раздражающий диссонанс. Поэтично? Религиозно? Ха-ха.

— Боюсь, — сказала она, — я так измучена, так подавлена. Даже в детстве я боялась, что на меня упадет метеорит, скажи, глупо? Ужас незнакомого, какой-то случайной Божьей воли. Все стало плохо, совсем плохо, еще два года назад, и я пыталась спасти былую Дебби Консидайн, принимая чуть больше чем предписанное количество Секонала. Когда не помогло, я взобралась на очередной гребень и прожила так два года, и, видимо, теперь мне пора снова валиться в канаву.

Сигел резко встал и уставился перед собой, на скрещенные БАРы на стене. Он был сыт по горло. Лупеску ошибся: в такое невозможно вникнуть быстро. Это медленный процесс, и опасный, потому что по ходу дела очень легко погубить не только себя, но и свою паству. Он взял ее за руку.

— Идем, — сказал он. — Хочу познакомиться с Ирвингом. А ты в качестве епитимьи прочти десять раз «Аве Мария» и молитву о прощении.

— О боже, — пробормотала она, — мне искренне жаль… — и, похоже, так и было, но, скорее всего, только потому, что беседа внезапно оборвалась. Они пробрались между недвижными телами на кухне. Пластинку ча-ча-ча заменил Concerto for Orchestra Бартока, и Сигел мрачно улыбнулся его уместности; потому что знал, что сейчас ничего, кроме этого безумного венгра, не сможет его взбесить, и при звуках струнной секции, словно сошедшей с ума с воплем выкопанной мандрагоры, проворный маленький Маккиавели внутри него начинает швыряться всем подряд в менша, который уже давно не юнец, но по-прежнему сидит вечным шивой ради таких, как Дебби Консидайн и Люси и он сам и ради всех ушедших, чтобы наконец сдвинуть менша с места; и Сигел спросил себя, а что, если Люси не ошиблась с диагнозом Лупеску, что, если однажды и он сам, Сигел, окажется перед зеркалом с эмбрионом свиньи под мышкой, затверживая фрейдистские нотации, чтобы поймать нужную интонацию.

— Ирвинг Лун, — сказала Дебби, — Клинт Сигел. — Ирвинг Лун не двинулся, словно не заметив их присутствия. Дебби положила ладонь на руку оджибве и погладила. — Ирвинг, — произнесла она мягко, — скажи нам что-нибудь.

«К черту торпеды, — подумал Сигел. — Полный вперед».

— Вендиго, — произнес он тихо, и Ирвинг Лун подскочил, словно ему за шиворот уронили кубик льда. Пристально вгляделся в Сигела, ощупывая его черными, неожиданно пронзительными глазами. Потом переместил взгляд на Дебби и тускло улыбнулся. Положил руку ей на талию и ткнулся носом в щеку.

— Дебби, — пробормотал он, — мой прекрасный бобрик.

— Как это мило, — сказала Дебби, улыбаясь через плечо Сигелу. «О боже, — подумал Сигел. — О нет. Бобрик? Так, ну-ка минуточку». Кто-то дергал Сигела за рукав, и он резко, нервно обернулся и увидел Бреннана. «Можно минуту переговорить с тобой наедине», — сказал Бреннан.